Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

Товарищи офицеры, к счастью, рассиживаться в служебное время не стали. Подняв опрокинутые стулья, они дружно заторопились по делам, причем каждый счел своим долгом пожать мне руку перед выходом.

– Как же!.. Честь имею - Хапов!.. Можно просто - Афанасий, - моргая белыми свинячьими ресницами, отрекомендовался бригадный начхоз.

Промелькнул весь бледный, спавший с лица начфин Кикимонов. Рука у него была мокрая, губы тряслись.

Копец, попутно пощупав мой пульс, заглянул мне в глаза, попросил раскрыть рот и сказать "а-а".

– Изжоги, отрыжки воздухом нет?
– бережно дотронувшись до моего живота, справился он.

Товарищ комбат, сверкнув золотой фиксой,

радостно оскалился, гоготнул в кулак, дружески потрепал меня за плечо.

– Ловко это вы нас из ведра, - загундел он, не сводя с меня теплого отеческого взора.
– С ног и до головы включительно!.. На вечернем построении будете?.. Это хорошо, это заслуживает!.. Какие-нибудь распоряжения по батарее будут?

Поснимав фуражки с вешалки, они на цыпочках, почтительно оглядываясь на засмотревшегося в окно Рихарда Иоганновича, удалились.

О, белая, в складочках скатерка, тугие, крахмальные, куклуксклановскими колпаками, салфетки, мельхиоровые приборы, ромашки в хрустальной вазочке, дымящееся жаркое на фарфоровой, с золотыми вензельками, тарелке, две порции масла, компот!.. Из окна открывался вид на туманный, подсвеченный фонарями и небесными сполохами, плац с марширующим под барабан музыкантским взводом: "Р-ряды сдвой! Раз-два!.. Правое плечо вперед шаго-ом арш!.." Вот и я так же - два с половиной года: "Ы-рас! Ы-рас! Ы-рас-тфа-три-и!.." Господи, да неужто не приснилось, неужто и вправду было?! Вон там, у клуба, майор Лягунов приказал натянуть проволоку "на высоте 25 -30 сантиметров от плоскости земли", это чтобы не сачковали, такие-сякие, чтобы тянули носочки! Товарищ комбат лично ложился на бетон и, придирчиво соизмеряя, утробно стонал: "Выше, выше ногу, мазурик! Еще выше!.. Вот так!" Однажды вечером, торопясь в кино, Василий Максимыч ненароком зацепился в темноте за незримую препону и упал на бетон, получив тяжелое сотрясение. Проволоку мы, разумеется, тут же сняли, а он, вернувшись из госпиталя, про нее почему-то даже и не вспомнил... Вон там, у трибуны, недоуменно поигрывая своей бородавкой на лбу, старшина пожелал поглазеть на мою, еще не выдранную Митькой. И я сел на бетонку, я стянул сапог и, размотав портянку, сунул пятку под самый старшинский нос: "Вона, видите какая здоровенная!" И товарищ старшина, брезгливо принюхавшись, пробурчал: "Нугу нада чаще мыть, рудувуй Мы!" С тех пор и мою, все мою, мою и мою зачем-то, как закашпированный, а вымыв и вытерев, нет-нет да и шепчу: "Нуга, нуга все это, Иона Варфоломеевич, по самую шею отчекрыженная хирургом, с бородавкой на пятке, нуга!.." А как маршировали мы здесь по праздникам! "К торжественному маршу! Па-батарейно! На одного линейного дистанции!.." Господи, до сих пор мороз по коже! "Бат-тарея!" И печатая шаг, да так, что по всей Европе дребезжали оконные стекла, елки зеленые!
– с автоматами на груди мы проходили мимо взявшего под козырек на трибуне бати, полковника Федорова. "Равнение на пра-у!.. И-и-и - раз!" - стошейный взмет, двухсотподошвое чах!чах!чах!чах! И его, батино, басистое, на весь, бля, испуганно притихший континент: "Молодцы, связисты!" "Служ... Свет... Сьюз!" И такое счастье, такое молодое, лопоухое, безоглядное, беззаветное! И хоть в огонь, хоть в полымя, хоть на Кубу добровольцем!.. Ведь было же, всем святым в себе клянусь было!.. Эй, Колюня, если еще слышишь меня, подп...подтверди!..

– Все рефлексируете, друг мой?
– катая хлебный шарик, задумчиво вопросил мой неизбывный товарищ по несчастьям.

– Сполохи-то, сполохи какие! Прямо как под Кингисеппом!
– прошептал я.
– Как на войне, только канонады не хватает...

– Парадигма Амнезиана. Тут всегда так: туманно, вспышечно, этакими спорадическими проблесками.

Это что, Тюхин! Следующая станция - Парадигма Трансформика, вот там повеселимся от души! Или наплачемся. Это уж как повезет.

– И... и много их?

– Парадигм? Как у дурака махорки - несчетно, Тюхин! Парадигму Четвертой Пуговицы вы уже лицезрели, а есть еще Парадигмы Эмпирея, Каприччиозо, Перипатетика, Примитивика, Мфуси...

– Мфуси?!
– вздрогнул я.

– Мфуси, Мфуси, батенька. Парадигма Мфуси-бис с перпендикулярным ей миром Малой Лемурии. Как же - бывал-с, и неоднократно...

– Так мы что - мы летим, что ли?!

– Еще как летим! А вы что не чувствуете этакого подсасывания в желудке, точнее, под ложечкой?

– А я думал это с голодухи, думал - опять, как тогда, язва... Так вот оно что!.. Значит, летим...

– В Тартарары, несусветный вы мой!
– Лицо Рихарда Иоганновича озарилось небесным багрянцем.
– Слушайте, вы хоть понимаете, что происходит?

Я вздохнул:

– Кажется, начинаю догадываться.

– Нуте-с, нуте-с!..

Комок подкатил мне к горлу.

– Это... Это, - начал было я шепотом, но досказать фразы мне было на этот раз не суждено: Рихард Иоганнович, радостно всплеснув руками, подскочил с места.

– Христина Адамовна, душечка, - вскричал он, - ну зачем же?! Балуете, балуете!..

Величественная, пышногрудая, с оплетенной косами головой, неся торт на подносе, к нам приближалась Христина Адамовна Лыбедь, заведующая офицерским кафе. И если Виолетточку можно было бы назвать цветочком, то Христина Адамовна была уже самой натуральной ягодкой - сладкой, сочной, разве что малость уже перезрелой, сорокапятилетней, но вполне еще ничего, если бы не руки, совершенно неженские какие-то, могучие, как у штангиста Жаботинского.

– А это что же все нетронуто?
– искренне опечалилась она.
– Кушайте, кушайте, гости дорогие! Ах, ну что же вы не ешьте?!

Рихард Иоганнович завился бесом, принялся придвигать еще один стул, по-халдейски обхлопывать скатерку салфеткой, но Христина Адамовна, проявив недюжинный характер, не поддалась на его сомнительные соблазны, меня же, напротив, матерински журя, легонько хлопнула по затылку (не распускай, говнюк, руки!), от чего моя вставная челюсть выпала на скатерку, что и вызвало взрыв всеобщего веселья.

– Ах, кушайте, кушайте, - отсмеявшись, сказала Христина Адамовна.
– А то ведь вскорости и жрать-то будет нечего!

– Смогли бы?
– провожая ее долгим, уважительным взглядом, спросил мой гадкий сотрапезник.

Я с достоинством промолчал.

Жаркое оказалось жестким, катастрофически пересоленым.

– Это Виолетточка, - заметил Зоркий.
– Любовь, Тюхин, несчастная любовь! Разлюбил ее вдруг добрый молодец старший лейтенант Бдеев, любил-любил, и - на тебе - разлюбил... Так на чем мы остановились?.. Насколько я понял, вы склонны заявить, что все происходящее вокруг ни что иное, как...

– Конец света, - пряча глаза, докончил я.

– Вандефул, то бишь - вундербар!.. А вы не смогли бы, Тюхин, конкретизировать свое представление об этом... м-ме... об этом неординарном, я бы сказал, природном явлении?

И тут я еще больше помрачнел, я глубоко вздохнул и, глядя в окно, на плац, на выделывающих артикулы с автоматами салаг, на далекого, у клуба, капитана Фавианова - стоя на крыльце, машет кулаком, репетирует Маяковского - на тяжелые, в багряных просверках, тучи, на всю эту незапамятную уже, в небытие стремящуюся недействительность, глядя на все это, как из ложи театра на сцену, где разыгрывается бездарный провинциальный спектакль под названием "Тоска по невозможному", - я прошептал: