Без жалости

Гилберт Лоис

Потом я вернулась на конюшню, где лежал в агонии Эдвард. Пол вокруг него был залит кровью. Я смотрела на дело рук своих и никак не могла свыкнуться с мыслью, что это я его убила. Но потом пришло осознание того, почему я это сделала, и сразу стало легче.

— Неужели ты не понимала, что он смертельно болен? — спросила я, как будто мои бессмысленные вопросы могли изменить прошлое. — Ему оставалось жить несколько недель, и печать скорой кончины лежала у него на лице. Разве нельзя было подождать?

Выражение лица у бабушки было холодным и бесстрастным, как у палача.

— Твой отец шантажировал меня, насиловал, вынудил предать Каролину. Это из-за него я лишилась дочери, которую любила больше жизни. Да если хочешь знать, я прожила

так долго по той лишь причине, что меня согревала мысль о мести. Эта мечта вдохнула смысл в мое существование, дала силы, чтобы жить дальше и воспитывать вас с Райаном.

На меня снова нахлынул гнев, и я громким голосом стала рассказывать корчившемуся на полу в предсмертной муке, но все никак не желавшему умирать Эдварду о смерти моей дочери. О том, как она покончила с собой, о том, как я лежала рядом с ней на постели, обнимая ее мертвое тело, и о том, как омывала и переодевала ее, перед тем как похоронить. Этот рассказ распалил меня до такой степени, что я несколько раз ударила умирающего ногой.

Лишь совершенно обессилев от гнева и охрипнув от крика, я вышла из конюшни, подозвала Каледонию и стала седлать ее. Как я ни старалась после этого завести лошадь в конюшню, у меня ничего не получилось — Каледония храпела, била копытом и отказывалась следовать за мной: все-таки запах крови был слишком силен. Тогда я сорвала с гвоздя рядом с дверью лассо, подошла к Эдварду и, пропустив веревку у него под мышками, завязала ее у него на груди.

В этот момент он открыл глаза и что-то пробормотал, но я лишь сильнее стянула веревку. Мне нисколько не было его жалко. Наоборот, видя его мучения, я радовалась, как индеец, снявший скальп со своего врага.

Я слушала бабушку, закрыв лицо руками. Боже мой, думала я, ведь бабушка, по сути, маньяк, одержимый навязчивой идеей мести. Не понятно только, как ей удавалось все эти годы скрывать обуревавшее ее роковое желание? Я, во всяком случае, никаких странностей за ней не замечала — а ведь я жила с ней и читала ее книги, которые являлись отражением ее внутреннего мира и в которых она могла — хотя бы между строк — упомянуть о сжигавшей ее страсти к мщению.

Бабушка откашлялась и заговорила снова. Теперь в ее голосе была легкая хрипотца — сказывались усталость и нервное напряжение.

— Другой конец веревки я привязала к луке седла, потом влезла на Каледонию и помчалась по двору, волоча за собой Эдварда. Посередине подъездной дорожки, которая вела к дому, стоял его черный джип. Я совершенно позабыла о том, что Эдвард приехал на машине, и теперь мне предстояло решать новую проблему — как избавиться от нее. Причем делать это надо было немедленно: каждую секунду на ферме могла появиться Эми.

Я спешилась, подошла к джипу и увидела торчавшие в замке зажигания ключи. Я опустила стекла, включила зажигание и сдвинула автомобиль с места, развернув в сторону пруда. После этого распахнула дверцу и выскочила на ходу. Джип проехал по двору, въехал в пруд и через минуту погрузился в воду в самом глубоком месте. На дне пруда столько тины, что машину вряд ли кто обнаружит — если, конечно, ее не станут искать специально.

«Конечно, станут, — подумала я. — Неужели бабушка думает, что полицейские ограничатся одним-единственным визитом?» Я с надеждой посмотрела на брата — может, он что скажет? Но Райан молчал, хотя лицо у него было мрачное. Следуя его примеру, я тоже промолчала, не стала задавать ей вопросы — хотя при сложившихся обстоятельствах держать язык за зубами мне было крайне трудно.

— Каледония основательно переволновалась, — продолжала она. — Уж слишком много было раздражителей: оглушительный выстрел, запах крови, привязанное к луке седла окровавленное тело. Поэтому, как только я вскарабкалась в седло, лошадь, не дожидаясь понуканий, сразу же перешла на рысь и помчалась со двора, волоча за собой на веревке Эдварда. Мне оставалось лишь направить ее бег в сторону леса и дальше — по тропе, которая вела к водопаду.

Никакого

определенного плана у меня не было, и вперед меня гнали один только страх и желание поскорее избавиться от трупа. Через милю я соскочила с лошади и попыталась развязать веревку, стягивавшую грудь Эдварда. Не могу объяснить, почему я решила оставить Эдварда на тропе. В тот момент я понимала лишь, что отвезла тело на порядочное расстояние от дома, и полагала, что этого вполне достаточно, чтобы отвести от себя подозрения. У меня тогда и в мыслях не было, что кто-нибудь может случайно на него наткнуться. И уж тем более я не думала о том, что у нас в лесу может объявиться полиция. Разумеется, я даже не пыталась обыскивать Эдварда. Мне и в голову не пришло забрать его бумажник и удостоверение личности. Что же до завещания, то я не имела о нем ни малейшего представления. Кроме того, когда я развязывала веревку, Эдвард неожиданно открыл глаза и посмотрел на меня в упор. Это было уже слишком. Я готова была бежать хоть на край света — только бы не видеть его стекленеющего взгляда. Узел на веревке я развязать не смогла — он был очень сильно затянут. Тогда я начала стягивать веревку. Когда она оказалась у меня в руках, я поняла, что мы с Эдвардом окончательно освободились друг от друга, вскочила в седло и, захлебываясь от рыданий, погнала лошадь вверх по склону к дому.

Вернувшись на ферму, я первым делом направилась на конюшню, смыла водой из шланга кровь с пола и забросала место, где лежал Эдвард, опилками. Взяла старую рубашку, которая висела на гвоздике в чулане, завернула в нее ружье, отнесла его домой и засунула в шкаф в гостевой комнате наверху. Потом сожгла свою одежду. Мне, конечно, следовало сжечь и веревку, но меня трясло как в лихорадке, мысли у меня разбегались и я в тот момент мало что соображала.

Бабушка на мгновение прервала свой рассказ.

— Потом я долго сидела в горячей ванне. Все время думала об Эдварде — о том, каким он был, и о том, как гнусно он обошелся с моей дочерью. И я простила себе это убийство. Я хочу, Бретт, чтобы ты знала мое мнение: убийство Эдварда было актом справедливой мести, и я не жалею о том, что сделала.

Неожиданно бабушка расхохоталась.

— По правде сказать, Бретт, когда к нам приехал Дэн, я не сомневалась, что он, осмотрев труп, вернется на ферму и арестует меня. Я даже приготовила сумочку с вещами, которые намеревалась взять с собой в тюрьму. Я не представляла себе, что ему понадобится так много времени, чтобы вычислить убийцу. Но когда вы вернулись из леса и я увидела Фарнсуорта из отдела убийств, который бестолково носился по дому, не зная, как правильно подступиться к этому делу, я вдруг подумала, что мне, возможно, удастся выбраться из этой переделки и даже остаться на свободе. Тем более что потом повалил снег и на ферме появился этот тип — Винсент. Но Райан сразу догадался, кто убийца. Правда, мой мальчик?

Райан потер руками виски.

— Я знал, что Эдвард захочет переговорить с тобой лично, ба, — пробормотал он. — И понимал, что он очень рискует.

Бабушка повернулась ко мне лицом.

— Если ты, Бретт, хочешь, чтобы я сдалась властям, я не стану ничего отрицать. Расскажу все как было.

В словах бабушки прозвучал вызов.

«Как следует все обдумай, — сказала я себе, — и не торопись делать выводы».

Я знала, что моя бабушка — необычный человек и наделена недюжинными воображением и фантазией. Может, она все это придумала? Но даже если это она убила Эдварда, вправе ли я ее осуждать? Я ведь тоже убила человека — столкнула Винсента в пропасть и оставила на льду умирать. Так что мы не слишком отличаемся друг от друга. Самозащита — это только предлог, то, о чем я расскажу полиции, когда меня будут допрашивать. На самом деле Винсента убили мой гнев и ненависть. Теперь-то я знала, что они могут годами сохраняться в душе, как сохраняется в дубовых бочках выдержанное вино, которое от времени становится все крепче и сильнее ударяет в голову.