Бездна голодных глаз
Шрифт:
Грольн, как завороженный, смотрел в страшные, немигающие глаза Предстоятеля, лоб Льняного Голоса покрылся испариной, лицо побелело, а рука с кубком (и когда он успел его взять?) задрожала, точь-в-точь как у самого Таргила несколько часов назад…
А потом Таргил отвернулся. И постаревший до неузнаваемости Гро чуть не выронил кубок и стал жадно пить из него, захлебываясь и содрогаясь всем телом.
— Я понял, Таргил, — выдохнул Гро, и голос певца сорвался на всхлип. — Я все понял.
Но я не пойду на это.
27
—
Гро молча кивнул.
— Но я все равно ненавижу его, — добавил он чуть погодя.
— Да. Но не настолько, чтобы убить Таргила и взять на себя его ношу, — жестко закончил я, и Гро снова согласно кивнул.
— Не настолько, Сарт. Только люди для него ничего не значат. Это лишь пешки в его игре с Домом.
— Собственная жизнь для Таргила тоже ничего не значит, — уточнил Эйнар. — Если будет нужно, он отдаст ее так же легко, как и чужую.
Теперь кивнул я.
— А этот Дом нельзя просто сжечь? — мрачно и без особой надежды осведомился Гро.
По-моему, выражение наших лиц произвело на него большое впечатление. Он встал и нервно заходил из угла в угол.
— Но ведь можно его как-то уничтожить?! Можно или нельзя?!
— Можно.
Никто из нас не заметил, как в дверь снова проскользнул Таргил, уходивший по своим неведомым делам. Он стоял, прислонившись к косяку, и слушал. Человек, которого любой из нас (особенно — Гро) с радостью убил бы, и с которым нам, похоже, придется выступать заодно.
— Я много думал об этом, Мифотворцы. Есть одно место в Доме… Неизменная комната, где был захоронен Авэк ал-Джубб Эльри. Твоя комната, Сарт.
От этих слов меня пробрало холодом.
— Оттуда можно разрушить Дом. Но для этого должна соединиться мощь всех Пяти Предстоятелей. И ее может не хватить.
— Дом выгнал Предстоятелей, — прогудел хмурый Эйнар. — Правда, теперь Он не возражал бы пустить их обратно.
— Знаю. Он отбросил негодные органы, как деревья сбрасывают осенью пожелтевшие листья. Дом — это животное. Он не способен размышлять и делать выводы. Я лишил Предстоящих их Мифотворцев, приток веры уменьшился, и Дом выставил своих рабов вон. Теперь он ищет новых.
— Да уж, — неопределенно махнул рукой Гро. — Еще как ищет… Он пытался заменить их нами, и Ему это почти удалось. Если бы не комната Сарта…
Таргил побледнел.
— О, Небо! Предстоятели-Мифотворцы — это же идеал для Дома… Впрочем, это вообще идеал. Раньше так и было.
Я подошел к Таргилу и легонько похлопал его ладонью по щеке. Это уныние мне совсем не нравилось. Потом — сколько влезет, а сейчас…
— Слушай, Таргил, новых Предстоятелей у Дома нет, а старые — в опале. Значит, самое время найти старых. Враг моего врага…
— Я не ребенок, Сарт, — через силу усмехнулся Таргил. — Я старше тебя раз в… во много раз. Мы можем ничего не добиться, а потерять все. И не только жизнь — это было бы слишком просто. Впрочем, Грольн уже терял — из-за меня… ты, Эйнар, ты никогда ничего не боялся, ты потерял страх еще в самом начале — и не думаю, что это принесло
— Удобные башмаки, — не задумываясь, буркнул я.
Таргил удивленно взглянул на меня и, видимо, решил, что я пошутил.
— Это потому, Сарт-Мифотворец, что ты слишком молод…
— Нет, Таргил-Предстоящий, это потому, что ты никогда не ходил далеко своими ногами, — ответил я.
ОБРЕЧЕННЫЕ НА ЖИЗНЬ
Моя судьба — во мне самом.
28
Раньше этот пустырь назывался площадью. Но это было давно.
Поговаривали, что именно на этом месте легендарный полководец Тилл Крючконосый воткнул в землю — еще не остывшую землю грандиозного побоища — свой кованый трезубец и пообещал Инару-из-Тучи, что при постройке нового города умрет не менее ста тысяч рабов.
Он сдержал обещание.
Через год здесь уже была площадь. Мощеная крупным булыжником из Архских каменоломен.
Велик был Тилл Крючконосый, велик был и сын его, Трайгр-Хохотунчик, зарезавший папашу в пьяной сваре, великими были и внуки Тилла, сыновья Трайгра — близнецы Огнар и Фастальф Бурые, любившие друг друга больше, чем следовало бы мужчинам, пусть даже и братьям.
Велик был и город, детище площади Трезубца, велик — и становился все больше, выпячиваясь кварталами во все стороны, приникая к бухте парапетами набережной, забираясь выше по гористым склонам восточных районов… Постепенно кварталы вокруг площади Трезубца стали зваться окраиной, между булыжниками проросла трава и жесткие всходы репья-шилохвоста, а название площади затерлось на языках, и пошло-поехало — площадь Третьего Зуба, пустырь Зубной Крошки, Зуботычиха…
Теперь это действительно был пустырь. Душный и жаркий — днем, опасный и неуютный — ночью. Пустой, как и подобает пустырю, пусть даже и со столь славным прошлым.
Кроме седьмых дней каждого месяца. Не зря, видать, гремела над местом этим клятва во имя Инара-Громовика, не зря сотня тысяч рабов клали жизни свои в основание города, ох, не зря…
— Слышь, сосед, когда седьмица-то — завтра или после будет?
— Завтра, родная, завтра… Ополоснем душеньку! Ты на кого ставишь?