Безмужняя

Граде Хаим

Парни хватают Калмана-барана под руки, и, прежде чем он успевает пискнуть, вся компания вкатывается в погребок, где их окутывают клубы пара. За столиками сидят грузчики и перекупщики в рубахах из мешковины и в высоких сапогах. Они курят, сплевывают на пол, запрокинув голову, льют водку прямо в горло, орут хриплыми голосами и клянутся смертными клятвами. Маляры здесь частые гости. Мгновенно сдвигают они с полдюжины стульев вокруг столика и сажают во главу его Мойшку-Цирюльника: он платит — он и царь! Калмана втискивают в середину, поближе к Морицу, и тесно сжимают со всех сторон. Будь он даже птицей, ему не улететь, не вырваться! Они поворачивают голодные лица

к буфету, и мигом вырастают возле них девки с пылающими лицами, в грязных передниках. Мориц им подмигивает, а маляры требуют за его счет все, что душа желает. Стол заполняется бутылками водки и пива, чайными стаканами, рюмками и пузатыми бокалами. «Маринованную селедку в молоке! Селедка любит плавать в молоке», — кричит один, а другой заказывает рубленую печенку. «Холодца, но чтобы было много мяса и чеснока!» — орет третий, водя пальцем по усам, точно нож точит. Компания разливает водку по чайным стаканам.

— Лехаим [118] , Мориц, будем здоровы!

— Пейте на здоровье! — отвечает Мориц с меланхоличной усмешкой продувного мошенника, знающего, что его морочат. Но он обещал этим голодранцам выпивку и закуску за то, что они приведут к нему Калмана-барана, и вот они бессовестно объедают его, грызут, как селедочную голову. И хоть его трясет от досады, он вынужден молчать, чтобы этот кладбищенский хазан, этот маляришка видел, что имеет дело с человеком широкой натуры. У Айзикла Бараша бездонный желудок. Он заказывает все, что язык может произнести, и выхватывает полные тарелки из рук официанток, будто хочет проглотить блюдо вместе с несущими его жирными женскими пальцами. Он уписывает за обе щеки, пока пот не начинает течь у него со лба, и, жуя и глотая, льстит Цирюльнику:

118

Лехаим — «За жизнь!». Традиционный еврейский тост.

— Мориц, почему не надел ты сегодня свой белый шелковый галстук? Мориц, у тебя, говорят, есть портсигар, усыпанный бриллиантами. Ты слышишь, Калманка? Хоть обойди всю Вильну вдоль и поперек, тебе не найти такого друга, как Мориц! — Айзикл наливает пива и опрокидывает в себя. — Почему ты не пьешь, Мориц? Почему ты не ешь, Мориц?

— Я жду реб Калмана, — отвечает перекупщик.

— Ведь я еще раньше вам сказал, что не ем трефного, — съеживается Калман, словно волк выбрал его себе на обед.

— А я думал, что вы не хотите есть вареное мясо, потому что оно может быть некошерным. Но что некошерного в холодном паштете? — Мориц наливает рюмочку с наперсток для Калмана, а себе три четверти чайного стакана. Он глотает водку залпом, без закуски, даже не морщась. Лишь глубоко вдыхает запах черного свежего хлеба и с презрением глядит на собутыльников: «Ну!»

Калман наспех бормочет благословение и тоже выпивает рюмочку до дна, чтобы выглядеть молодцом. Но он морщится, как от касторки, и кряхтит. «Грех влечет за собою грех», — размышляет он. Начал с агуны, а теперь пьянствует в шинке со шпаной.

— Возьмем еще по капельке. — Мориц наливает еще рюмочку гостю и полстакана себе; он глядит на Калмана как сержант на новобранца, не умеющего держать винтовку. — Залпом! Если женился на молодой, то и пить должен уметь. Кто не умеет пить, тот не умеет и ничего другого. Вы, вероятно, не пробовали водки с самой Симхас-Тойре?

— На Симхас-Тойре ему водка не шла на ум. Он в тот день схватил пощечину из-за твоей любовницы! — кричит Морицу Айзикл Бараш.

— Не

меня ударили, пощечину дали младшему шамесу, — говорит Калман, а Мориц принимает его сторону и потчует тощего маляра своим благословением:

— Чтобы ты вопил на гойских улицах! Не реб Калман получил пощечину, а младший шамес! Не обращайте на него внимания, реб Калман, положитесь на меня. Я вам друг.

— Почему это вы мне друг? — Калман откусывает кусочек сухой булки и жует быстро-быстро, словно белка.

— Потому что я исстрадавшийся человек! Оттого я друг вам! — меланхолично отвечает Мориц. — Я так настрадался, что только вы можете меня понять. Если б собака лизнула мое сердце, она тут же упала бы, отравленная насмерть!

— Если твоя женушка сумела вскружить голову Морицу, то уж твою баранью голову она вскружит с одного раза! — тощий маляр снова пытается завладеть вниманием Цирюльника.

— У этого недотепы не баранья голова, а куриная! — хохочет кто-то. Но Калман не слышит или притворяется, что не слышит. Хотя весь стол завален снедью, он собирает крошки сухой булки, сыплет их себе в рот и поддразнивает Морица:

— Один говорит, что Мэрл была вашей любовницей, а другой — что она вскружила вам голову. Кто же из них прав?

Мориц вдруг меняется в лице, и все его благородство исчезает в мгновение ока. Он упирается лбом в лоб Калмана, и тот чувствует, как его затылок припечатывается к стене. Калман застывает с безвольно повисшими руками. Крошки падают с губ на жидкую бороденку, на побелевшем, как мука, лице смертельный страх: он боится, что этот блатной раздавит ему череп.

— Не беспокойтесь, в несчастьях у вас недостатка не будет, — впивается в него Мориц своими маленькими глазками и, смеясь гнилым смешком, рассказывает о том, как Мэрка-белошвейка многие годы путалась с ним. А на стороне держала при себе беззубого столяришку Ицика Цвилинга. И он, Мориц, поставил условие: или он, или этот столяришка. Увидев, что его она не одолеет, она выбрала беззубого Ицика. Тот был как раз по ней: столяр за ней не следил, а когда узнал правду, уже был под ее каблуком. Но, уйдя на войну, он сказал «привет!» и не стал возвращаться. Там, в Германии, он женился на немке.

Калман ощущает, как лоб Морица давит на него, точно железная балка, но все же, рискуя жизнью, возражает, что если бы муж Мэрл был жив, он бы вернулся. Полоцкий даян освободил ее от брака с ним потому, что если через полтора десятка лет муж не возвращается с войны, значит, он мертв. Это объяснение вызывает у Морица такой бурный хохот, что он вынужден запрокинуть голову, и Калман уже может оторвать затылок от стены.

— Ну, а те полтора десятка лет, что она сидела в агунах, она постилась, что ли? — спрашивает Мориц у остолбеневшего Калмана и с тем же вопросом обращается к ватаге: — Как вы думаете, ребята, постилась она?

Ватага разражается многозначительным громким смехом и, сдвинув головы, удивленно глядит на Морица, точно на колдуна. Мориц прищуривает один глаз, давая понять, что если бы захотел, то рассказал бы кое-что из собственного опыта, и подступает к Калману с другой стороны:

— Ша, предположим, что мужа ее нет в живых. Но почему она именно вас взяла в мужья? — наливает он Калману еще одну рюмочку в знак примирения.

— Да, да, почему она выбрала тебя? — кричат маляры. — Потому что ты кладбищенский хазан? Дружище, она тебя выбрала в качестве ширмы. Для прикрытия, чтобы за твоей спиной делать все, что захочет. Ты ведь молишься, закатив глаза, а ей того и надо, твоей скромнице, чтобы ты молился и ничего не видел.