Безмужняя
Шрифт:
— Чего же ты так всполошилась? Раввин таки твой любовник, но ребенка-то родила ему жена. Она, старуха его, и рассказала мне, что их ребенок умер.
— Ты снова был у раввина, — через силу произносит она, — и снова угрожал ему побоями?
— Мне только подуть на него, и его не станет! — Мориц тащится от кровати к столу, наполняет стакан сельтерской водой и ополаскивает пересохшее горло. — Я сегодня зашел к нему и сказал: «Слушайте, что вам говорят, агуна прислала за мной, мы собираемся пожениться, а на раввинов нам наплевать. Но мы не хотим иметь дела с этим бараном Калманом. Так что одно из двух: или вы перед всеми скажете, что агуне не нужен развод, или вы вынудите ее мужа, этого барана, дать ей развод немедленно».
— Но
— Комедия с тобой! — смеется он презрительно и выпивает еще стакан воды. — Не бил я его и не угрожал ему побоями, а всего только натянул ему шляпу на нос, — скалит Мориц зубы, крайне довольный своей местью за неутоленное вожделение. — Ха-ха-ха, шляпа нахлобучилась, как ночной горшок, а раввин оттягивает ее кверху, глядит на меня, глядит и ни слова не произносит. Зато старуха его, видишь ли, как раз на меня и раскричалась. Ой, как она вопила! «Как вам не стыдно прикасаться к моему мужу, как не стыдно трогать раввина? — визжала она. — У нас ребенок умер, мой птенчик еще лежит и стынет в мертвецкой, а вы хотите бить моего мужа, — кричала она мне. — Берите свою распутную девку и делайте с ней, что хотите!» Иди знай, что у нее кто-то откинул копыта и что она зла на тебя, как кошка! Распутной девкой тебя назвала! — Мориц облизывает губы, а глаза его щурятся, как на солнце.
Мэрл стоит, опустив голову, у стола, там, где прежде сидел Мориц. «Ножницы лежат на швейной машине», — мелькает у нее мысль. Но она понимает, что, если подбежит к машине, он успеет отпрыгнуть. Она хватает за горлышко начатую бутылку водки и молниеносно бьет его по темени. Звенят разлетающиеся осколки, и водка, смешиваясь с кровью, хлещет по физиономии Мойшки-Цирюльника. Он валится с разбитой головой.
— По-мо-ги-те!
— Я хотела отомстить тебе за моего Ицика, а отомстила за раввина! — дико кричит Мэрл, бежит через комнату, хватает платок и бросается к двери. Крики и хрипение преследуют ее на лестнице:
— Спа-а-си-и-те! Спа-а-си-и-те!
— Не спасайте его! Не спасайте его! — кричит она изо всех сил и выбегает на улицу.
В роще
Мэрл бегом спускается по Зареченской, поворачивает на Поплавскую, перебегает мостик через Виленку, сдавленно крича в платок, покрывающий ее растрепанную голову: «Он больше не будет бить раввина! Он больше не будет говорить раввинше, что я была любовницей ее мужа. Он лежит с пробитым черепом. Так ему и надо!»
Она останавливается у большого двора с двумя высокими домами, оглядывает одно из окон и бежит дальше, как подстреленная. Во дворе стоят дешевые муниципальные дома, где живет ее сестра Гута с дочерьми. Если она там спрячется, ее тут же схватят. Господь небесный! Только бы ее не нашли до того, как она покончит с собой. Она ведь заранее знала, что другого выхода нет. Смерть будет для нее избавлением, истинным избавлением.
Мэрл снова останавливается у дороги, идущей вверх сквозь рощу. Там, за дорогой, долгие годы жила она со своей семьей в их собственном домике; теперь там живет сестра со своим мужем, другом Морица. Если зять узнает о том, что она сделала, он первым побежит звать полицию. Мэрл сворачивает в сторону, в глубь рощи.
Ее туфли на высоких каблуках кособочатся, выворачивают ступни, чулки быстро промокают. Мэрл хочет взобраться на пригорок и скользит вниз, хватается обеими руками за куст и ползет на четвереньках. Наконец она прячется под густой сосной, куда снег еще не прорвался сквозь густые ветви и где земля еще липкая, желтовато-зеленая. Мэрл чувствует боль в затылке. Стучит и звенит в висках, словно в ушах застрял звук разлетевшихся осколков бутылки, которой она ударила Морица по голове. Она опускается на выступающее сплетение толстых корней, похожее на клубок мертвых змей.
Постепенно звон в висках затихает, и ее напряженные нервы успокаиваются, как отзвучавшие
Мэрл чувствует, что устала, ослабела; белье прилипло к телу, и она стынет в неподвижности, как ее мать, застывшая в своих отеках. Так проходит некоторое время, а затем отдохнувшие нервы ее вновь напрягаются. Освеженная, с пробудившимися чувствами, она снова в состоянии страдать. Ее обступают молчание, одиночество и пустынность зимней безлюдной округи.
Мэрл напугана своим поступком, но не испытывает ни сожаления, ни жалости к нему, этому выродку. Мойшка-Цирюльник натянул шляпу на глаза раввина, на эти добрые печальные глаза, а раввин смотрел на него, смотрел и молчал! Если бы у него, этого хладнокровного шантажиста, было десять голов с жидкими рыжими волосами, она расшибла бы все десять! Своей жизни ей не жаль, обидно только, что в ней было так мало радости. Если уж говорят, что она была любовницей раввина, следовало быть ею. Она знает, что он скорее бы умер, чем прикоснулся к ней. За что же раввинша назвала ее беспутной девкой? Но на раввиншу она зла не держит, виноват Мойшка-Цирюльник! Она не сердится и на раввина из двора Шлоймы Киссина, у которого жена и единственная дочь в сумасшедшем доме. Она не сердится даже на свою сестру Голду, толкавшую ее в объятия Цирюльника. Голда хотела спасти себя, хотела, чтобы Мориц не разлучил ее с мужем.
Она видит, как с дерева спускается белка. Зверек движется головой вниз и устремляет на Мэрл глазки, полные страха и удивления. «Бедняжка, ты голодна!» — протягивает Мэрл руки к белке. Зверек, впившись коготками в кору, недолго глядит на нее и поспешно бежит обратно вверх по стволу, пока пушистый хвост не исчезает в вышине среди ветвей.
«Я еще более одинока и несчастна, чем белочка: она здесь дома!» — размышляет беглянка Мэрл, и глаза ее заволакивают слезы… Калман! О нем она и вовсе забыла. Запуганный и забитый, довольствуется малым, как белочка; немая душа, хоть и поет задушевно-сладостно. Его еще больше жаль, чем раввина, потому что он не знает, за что страдает. Если бы не вмешался этот черт Мориц и другие нечистые, она могла бы жить с Калманом в укромном уголке, как эта белка на дереве. Он все еще ее муж, ведь они не развелись, но развод от нее ему не понадобится, он будет вдовцом, дважды вдовцом. Будет ли он хотя бы читать по ней кадиш? О загробном мире она не думает, она никогда о нем не думала, она только хочет, чтобы кто-нибудь поминал ее добром. Но к Калману она относилась нехорошо, даже, может быть, нечестно. Она вышла за него, не сказав, что не любит его; а когда ударила Морица бутылкой, то даже не подумала, что мстит и за Калмана.
Глаза ее смыкаются от усталости, но разум ее бодрствует. Она слышит, как по дороге едет телега. Возница ругает и стегает лошадей, но колеса вертятся с трудом. Крестьянин, видно, выехал из деревни вчера, когда снегопада еще не было, поэтому он не на санях. Хорошо бы, если бы крестьянин взял ее с собой на телегу, спрятал в соломе и привез в свою деревню. Она бы шила для его жены и детей, помогала бы по хозяйству и была бы благодарна им за кусок черствого хлеба и ночлег.
Мэрл опускает голову, задремывает — и до нее доносятся голоса двух путников, громко разговаривающих на дороге между рядами деревьев.