Безмужняя
Шрифт:
Уже Ханука прошла, колючий, пахнущий снегом холод заползал под ногти, но самого снега еще не было. Ветер рвал крыши и сильнее всего бушевал на малозастроенной Полоцкой улице. Он свирепо сотрясал ряды голых деревьев вдоль тротуара, кружил в воздухе, сражался с пустотой и волок откуда-то снежные тучи, желая все засыпать, запорошить. Мэрл слышала, как буря наваливается на стены ее домика, свирепо и упрямо, точно волны на торчащие из воды острые камни. Ей подумалось, что буря — это огромное дикое привидение, темный ангел, который знает, чего хочет. Буря хочет вырвать окно и выволочь ее за волосы, голую потащить через огороды, через реку в лес, туда, где протекало лето ее юности, — а там швырнуть ее на землю, укрыть ее мхом, увядшими листьями, осыпавшейся
Заснула она на заре, когда темно-голубой свет постепенно превратился в серую дымку. Дневной свет вползал в комнату жидкими струйками, точно дым в сырую погоду: не может подняться и стелется по земле. Когда Мэрл проснулась, был уже день, в окно глядело зимнее солнце, холодное, тускло-желтое, как лампа с закоптелым стеклом. Мэрл с трудом оторвала отяжелевшую голову от подушки и увидела, что на улице идет снег.
Мелькающая белизна не навеяла, как обычно, светлой радости, а вызвала в сердце Мэрл острую боль, точно она испугалась, что снег покроет и ее. Пузатые часы на комоде показывали без четверти одиннадцать, а около двенадцати должен был прийти Мориц.
Она быстро поднялась, застелила постель, умылась и стала одеваться перед зеркалом. Ловким движением она застегнула сзади лифчик на крайние пуговки, чтобы ее маленькая полная грудь от тесноты выступала еще округлей и туже; надела юбку чуть ниже колен, белую шелковую блузку с высоким воротничком и поверх нее красную вязаную шерстяную безрукавку. Стянутая талия, тугой лифчик и туфли на высоких каблуках делали ее рослую фигуру выше и гибче. Она принялась зачесывать свои черные жесткие волосы, держа шпильки в крепких белых зубах, и разглядывала в зеркале свое бледное лицо с залегшими в уголках рта морщинками и голубыми тенями под усталыми потухшими глазами. Теперь Мэрл не могла понять, отчего это ночью она уговаривала себя, будто любит собственное тело? Она натерла щеки румянами, подкрасила губы, побрызгалась одеколоном — и из глаз ее брызнули слезы. «Старая любовь не ржавеет, — засмеялась она про себя, — Жених идет, жених!»
«Все, теперь я готова принять его!» — глянула Мэрл на дверь и тут же повернулась к окну. Всего несколько дней назад она видела сквозь холодное стекло полоцкого даяна. Если Бог совершит чудо, и она снова увидит его, выбежит навстречу и узнает, что ребенок поправляется, а реб Довид помирился с раввинами — она вновь оживет!
Мэрл глядит на улицу, смотрит, как зернистый снег прилипает к камням, и чувствует, что полоцкий даян сейчас точно не пройдет мимо. С нею чуда не случится, с ней никогда не случалось чудес. Раввин сказал ей, что Божья помощь может прийти в мгновение ока, она будет спасена, и его ребенок тоже может быть спасен. Но по лицу его было видно, что говорил он это лишь ей в утешение. Он еще утешал ее! Он чувствовал себя виноватым перед ней! «Я должен был предупредить вас, что враги мои не будут молчать», — сказал он. Мориц угрожает ему побоями и наговаривает раввинше, будто агуна была любовницей ее мужа, а он, раввин, просит Мэрл, чтобы она не обижалась.
Она коснулась губами холодного стекла, как бы почтительно целуя чью-то руку или притрагиваясь к лобику больного ребенка, чтобы узнать, нет ли у него жара. Полоцкий даян — князь! Не диво, что жена его так ревнует. Она огорчена и озабочена, но знает, что у нее самый благородный в мире муж. Мэрл чувствует, что у нее опять выступили слезы: «Но меня раввинша должна проклинать. Ой, как клянет она меня! А если умрет ребенок, то и раввин будет меня проклинать. Ведь он надеялся, что за помощь мне ему воздастся и его ребенок выздоровеет. Быть может, раввин и не станет клясть меня, но я сама прокляну день, когда появилась на свет».
Дверь скрипнула, и Мэрл ощутила дрожь в спине. Она хочет отвернуться от окна и встретить гостя, но нет сил повернуть голову, точно шея ее стала вдруг гипсовой.
Любовник
Он стоял на пороге в черной, с жесткой тульей, шляпой с полями,
— Ты позвала меня, чтобы угостить утюгом?
Она порывисто обернулась и встретила острый, пронзительный взгляд — взгляд взломщика, который повздорил с напарником и следит, чтобы тот не выхватил нож.
— Если ты не будешь оскорблять меня, я не замахнусь на тебя утюгом.
Он снова взглянул на нее одним глазом, а другой глаз словно бельмом затянулся: оскорблять? Кто кого оскорбил? Он еще не слыхал, чтобы женщина двадцать лет подряд гнала от себя мужчину! Когда собака приходит и ложится у чужого порога, ее гонят палкой раз и еще раз, но если она все-таки не уходит, хозяевам это нравится, и они бросают ей кость. Но Мэрл его никогда не уважала!
Мориц говорил со спокойствием человека, чья злоба родилась не вчера и не позавчера, а была выношена, въелась, внедрилась в кости, вросла в тело и душу.
— Я не хотела быть неверной своему мужу, — ответила Мэрл.
За верность мужу, ушедшему на войну, никто ее не винит, сказал Мориц, прижав руку к сердцу. Но он и представить себе не мог, что когда она, наконец, решится выйти замуж, то оттолкнет его и выберет какого-то Калмана Мейтеса. Мало того, что из-за нее он остался старым холостяком, стал пить, чтобы залить горе, мало того, что она долгие годы издевалась над ним, так она еще вышла за Калмана чтобы его, Морица, хватил апоплексический удар.
Мэрл видела, что Мойшка-Цирюльник, уверенный в своей победе, уже заранее сводит с ней счеты за то, что она до сих пор отказывала ему. Ненависть к нему так давила и сжимала ей сердце, точно кто-то повалил ее и уперся коленями в грудь. Но она собралась с силами и улыбнулась. Затем повернулась на своих высоких каблуках и любезно, почти кокетливо произнесла:
— Ты ведь не ссориться со мной пришел. Мы уже достаточно ссорились.
Мэрл покрыла стол скатертью, поставила бутылку водки, большой зеленый сифон сельтерской воды, рюмочки и чайные стаканы. На длинную узкую глубокую тарелку выложила маринованную селедку, семгу, а на другую, плоскую и круглую, — сушеных рыбок. Затем поставила мясное — жирную гусятину и постную телятину; свежие помидоры и соленые огурцы, плетеную хлебницу с ситным, румяные бублики и большую вазу с фруктами. Мэрл расставляла блюда и раскладывала ножи и вилки с ловкостью опытной хозяйки, быстро и играючи, а Мориц тем временем смотрел на ее высокую стройную фигуру, на ее плечи, на то, как она легко двигается. Украдкой взглядывая на ее профиль, он заметил, что лицо ее уже немного обрюзгло, но хорошо подрумянено и припудрено, а спина чуть ссутулилась от постоянного сидения за швейной машиной. Но ее точеные ноги, скрытые недлинной широкой юбкой, возбуждали его, и он изучал их опытным взглядом бывалого завсегдатая веселых домов.
Мориц знал адреса женщин, которые жили в хорошо обставленных комнатах и принимали гостей. Можно было провести вечер за накрытым столом и почувствовать себя в домашней обстановке. И когда кто-то из приятелей жаловался Морицу на неприятности от жены, он не мог этого понять: за двадцатипятирублевую бумажку ему кидается на шею первая красавица. А уж если он приносит в подарок какую-нибудь тряпку, она ноги ему целует. Зачем же нужна жена и неприятности от нее? Да только Мэрл своим упрямством так раззадорила его, что он готов был даже жениться на ней, лишь бы уломать. Но все же у него не умещалось в голове, что существуют женщины, которых нельзя купить за деньги. И теперь тоже — он смотрел на гибкую фигуру Мэрл, а в голове его вертелось: она действительно была скромницей или только перед ним разыгрывала комедию?