Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен
Шрифт:
Гости запросто устраивались на уютных диванчиках, располагающих к приятному общению. Здесь не соблюдались церемонии, которые предписывали строгое распределение мест. Все могли чувствовать себя свободно и делать то, что хочется.
Совсем другое дело карнавалы или вычурные официальные приемы, которым я отдавал предпочтение во времена юности. Теперь я все больше ценил уют, непринужденность, вольную, ни к чему не обязывающую обстановку. И сожалел о том, что так долго не замечал в своем окружении людей, которым требовались покой и удобства. Ведь
— Я рад приветствовать вас в банкетном доме, — сказал я, поднявшись и обводя рукой просторный зал. — Чудесный день, прекрасное общество… Все сложилось как нельзя лучше. Нам прислали клубнику из сада Уильяма Паулета и с полей, раскинувшихся на холмах близ Холборна. Мы можем освежиться вернейскими и оснейскими винами из винограда, выращенного в Эльзасе, и…
— Лакать французскую кислятину? Ни за что! — перебил меня Томас Сеймур, тряхнув густой, блестевшей в солнечных лучах каштановой шевелюрой. — Разве подобает нам, англичанам, быть столь неразборчивыми в выборе напитков? Ведь французы заключили еретический союз с турками. Так неужели же мы будем пить их вино? Я возражаю!
Он перевернул свой кубок. Земляной пол быстро впитал золотистый напиток.
Остальные гости в смущении смотрели на меня. Сеймур стоял, ожидая моего отклика.
— Садитесь, Томас, — кивнул я ему, и обратился к остальным: — Он прав. Политические события омрачают безоблачную прелесть этого дня, но наша жизнь немыслима без них. Турки прислали нам крокодила в знак признания нашего владычества. Французы помогли перевезти их подарок. Что тут скажешь… Будем ли мы пить их вино?
После моих слов все гости, словно по команде, опрокинули кубки. Раздалось дружное журчание. Казалось, отряд стрелков решил облегчиться на привале.
— Меня радует ваше единодушие. Но теперь нам придется страдать от жажды, — рассмеялся я.
— Английская вода гораздо лучше утолит ее, — усмехнулся Сеймур.
— Верно, — поддержал его нестройный хор голосов.
Ах, с каким жаром они выразили согласие! В увитом зеленью зале легко и приятно проявлять воинственность и представлять будущие славные подвиги.
— Так вы готовы сражаться против позорного нечестивого союза, если возникнет необходимость? — поинтересовался я.
— Да! Да!
Они рвались в бой, жаждали посвятить себя великому делу. И эта война должна быть таковой, в отличие от мелких стычек на границах или между религиозными фракциями. Появление турка стало ответом на христианские молитвы.
— Тогда я призову всех вас, когда настанет время двинуть наши силы на Францию. Отлично, так и порешим. А теперь угощайтесь клубникой, — предложил я.
Совесть моих соратников успокоилась, и, воображая картины будущих подвигов и последующие триумфальные победные марши, они отдали должное скромным радостям летнего дня.
Впрочем, многие не желали воевать
— …как в те времена, когда Нортумберленд и палатинское графство Дарем, мелкие независимые владения, еще не подчинились королю Англии, — мрачно произнес сидевший рядом со мной Уильям Педжет.
Наш снискавший популярность господин секретарь с его кроткими манерами принадлежал к «новому поколению», вызывавшему жгучую ненависть традиционалистов. Он не кичился прославленными предками и ратными подвигами и, в сущности, не имел никаких заслуг для получения столь высокой должности, за исключением собственных порядочности и здравомыслия. Поскольку его не привлекали рыцарские истории, он считал войну с Францией исключительно досадной неприятностью.
— Главное — практическая выгода, — поддержал его Томас Райотесли, льстивый ставленник епископа Гардинера. — А война для нас в данный момент нецелесообразна. И на что, собственно, мы можем рассчитывать?
— Обломаем алчным французам зубы, пусть подавятся ими, — пылко вскричал Генри Говард.
Последнее время он был взвинчен. Парень сильно изменился после смерти моего сына, ведь они дружно жили в Виндзоре, сражались на поединках, слагали баллады. Лишившись душевного равновесия, Генри стал безрассудным и вспыльчивым и, тоскуя в дворцовых апартаментах, готов был вызвать на поединок всех и каждого. Его горячую головушку уже пытались остудить в тюрьме Флит. Да видно, мало его там подержали. Наверное, ему не помешает порезвиться под градом французских ядер.
— Может, Рисли, вы не желаете потратиться на Францию, чтобы хватило монет на чеканку вашего нового имени? — задиристо спросил Генри.
Говард пошутил по поводу того, что советник переиначил на французский манер свою незатейливую английскую фамилию. Это была старая история; Рисли стал Райотесли подобно тому, как Буллены превратились в Болейнов. Когда же мы перестанем считать образцом совершенства мнимую легкость и изящество французов, их языка, манер и стиля? Тьфу, мы по-прежнему страдали треклятой французской болезнью. Именно галломания стала нашей ахиллесовой пятой!
Рисли-Райотесли был слишком умен, чтобы заглотить столь грубую наживку. Более того, Генри Говард, при всем своем знании греческой истории и верлибров, порой вел себя с людьми как наивный ребенок.
— Мне не жаль израсходовать деньги на французов, — вежливо ответил Райотесли, — но глупо тратить на них жизнь таких, как вы, героев. Нам нужны любимые поэты, ну хоть один-другой, нужны творцы, даже те, кто подражает изнеженным французам… причем берет с них дурной пример.
Лицо Говарда вспыхнуло, и рука потянулась к шпаге.