Безнадежно влип
Шрифт:
– А я соблазняю?
– Ты села ко мне на диван в лифчике. Ты дура или притворяешься?
– Это спортивная форма. Я просто расстегнула кофту, потому что мне жарко.
– Да мне похер, как это зовется. Советую тебе не провоцировать меня.
– Да я и не думала. Не порть мне, пожалуйста, настроение. И, будь так добр, отпусти мои руки.
– А то что?
– Ничего. Сам сказал только что, что я тебя соблазняю, ну так дай застегнуть кофту.
Отпускаю Машу, сам же встаю с дивана. Желание поколотить грушу –зашкаливает. Был бы дома,
– Миш, давай жить дружно, пока мы снова живем вместе, – легкое касание по плечу от чего-то сейчас ощущается, как кипяток по коже. Поворачиваюсь к Берсеньевой и впервые совершенно не могу считать эмоции на ее лице. Кофта уже застегнута и, если к Маше не придираться, может, она реально расстегнула ее неспециально? – У меня к тебе просьба.
– Нет.
– Но ты даже не выслушал.
– И не собираюсь, – наклоняюсь к Маше так близко, что почти касаюсь ее губ. – Я тебя предупреждаю первый и последний раз: все нерастраченные тобой годами бабские хитрости, игры и прочую херню ты можешь проделывать с кем угодно, но не со мной. Ты живешь в моем доме, значит по моим правилам. Ты меня поняла?
Ну вот теперь я удовлетворен, видя, как сползла улыбка с Машиного лица. Ничего не ответив на мой вопрос, Маша молча развернулась и пошла в душ.
И только оставшись один на один с кошкой, почувствовал невовремя проснувшуюся совесть. Может, Маша что-то дельное хотела попросить. Вот зачем я так?
***
Оказывается, бездельничать – это адский труд. И находиться рядом с Машей, когда она меня вновь игнорирует, занятие не самое приятное. Меня хватило ровно на полчаса подсматривания в окно за тем, как она неуклюже обращается с молотком, гвоздями и досками. И без перчаток. На тридцать второй минуте не выдержал и вышел на улицу.
– Что ты делаешь?
– Будку.
– Для своего дружка Никитки? – это ж надо быть такое ляпнуть... И все-таки я редкостный долбоеб.
– Для собаки.
– А может, сразу приют построишь? Чего мелочиться?
– Когда самостоятельно разбогатею, обязательно построю. Это все, о чем ты хотел меня спросить?
– Отойди. Все равно дельного ничего не сделаешь. Дай я.
– Ты даже не выслушал мою просьбу, а сейчас хочешь помочь?
– Хочу занять себя делом. Не более того. Иди в сарай и принеси мне перчатки. И сама надень. И только после этого бери доски.
Все-таки в том, что Берсеньев научил Машу послушанию – есть несомненный плюс. Как и в том, что в любой момент она может включить стерву. Неплохое комбо.
Никогда бы не подумал, что с таким упоением буду сооружать будку бездомышу, параллельно тащась от того, что Маша неотрывно наблюдает за мной, делая вид, что упорно перебирает гвозди.
– Знаешь, я думала будет неловко смотреть тебе в глаза после того, как твоя рука побывала у меня в трусах, – от произнесенной Машей фразы, я чуть не саданул молотком себе по пальцу. – Но нет, удивительным образом, мне ни капельки не стыдно. Как думаешь, это очень плохо? – перевожу
– Нормально. Я, кстати, еще грудь твою трогал.
– Спасибо, что напомнил. Тебе понравилось, кстати? – а вот и просто Мария вернулась.
– Конечно, не понравилось, я со стояком остался. А грудь, да. Кто ж ее не любит трогать?
– Это так странно.
– Стояк?
– То, что мы говорим о таких вещах открыто. Мне даже нравится, как звучит это грубое слово.
Всему приходит конец. И моему мнимому равнодушию в ответ на Машину речь тоже. Когда она начинает произносить вслух по-разному слово «стояк», у меня начинается неконтролируемый хохот.
– Мне так нравится, когда ты улыбаешься. Почему ты делаешь это так редко?
– У меня зубы некрасивые, не то, что у тебя.
– У тебя некрасивая только борода, а с зубами полный порядок. Так почему не улыбаешься?
– Подай мне вот ту доску, – указываю взглядом на первую попавшуюся, дабы сменить тему.
– Тяжелый ты, Миша, – страдальческим голосом произносит Маша, театрально вздохнув. – Очень тяжелый.
– Для тебя точно сто пять килограмм тяжеловато.
– Миш?
– Хочешь меня ударить?
– Сейчас нет, иногда – да, – святая простота. – Расскажи мне что-нибудь о себе.
– Например?
– Например, почему ты такой…
– Какой?
– Такой… нежизнерадостный. Ты же хороший. Очень хороший. Даже папе меня в итоге не сдал, а я тебе нос кровавый рисовала, губы, желая немножко побить. Прости, кстати. Нехорошо это. А о чем я говорила?
– О том, что не всегда надо говорить людям правду. О многом, Машенька, лучше умолчать.
– А о чем умалчиваешь ты?
– Например, о том, что вероятнее всего твой отец знает, где ты находишься и присматривает за тобой. Возможно, этот Никита и есть засланный человек твоего отца. Или любой другой, о котором ты не подозреваешь.
– Это ты так переводишь на меня стрелки, чтобы я не спрашивала о тебе?
– Это я так говорю, чтобы ты понимала, что, вероятнее всего, под колпаком и твоя мнимая свобода.
– Даже если ты прав, я изменилась и уже не боюсь попасть к папе.
– Почему?
– Потому что знаю, что никто меня теперь не заставит выйти замуж.
– Откуда такая уверенность?
– Внутреннее чутье, – пожимает плечами, лучезарно улыбаясь. – Еще гвоздик?
– Не надо. Я все.
– А дно? От земли же холодно будет.
– На дно мы положим пенопласт. И стенки тоже им обложим. Он сохраняет тепло. Лучше поищи что-нибудь в сарае, что можно подстелить, – на мою просьбу Маша никак не реагирует. Стоит и улыбается. – Ты чего?
– Ничего.
– Ну тогда иди в сарай.
– Хорошо.
Увлекшись достраиванием будки, я не сразу обратил внимание на длительное отсутствие Маши, а когда, наконец, заметил ее у калитки и не одну, у меня раскрылась вся сахасрара при виде гостя и Машиного:
– Ну, здравствуй. А я уж думала не найдешь меня никогда.