Безумно холодный
Шрифт:
Пятнадцать минут спустя он наполнил большую бумажную чашку крепким черным кофе и одел сверху пластиковую крышку. Он сменил футболку на узкую серую борцовку с китайским иероглифом «Отымей меня», вышитым шелковыми нитками на груди. Надел джинсы, такие свободные, что они едва держались на бедрах, и свои любимые двухсотпятидесятидолларовые краденые кроссовки «Найк». Сам он их не крал, но купил у парня, который именно так и поступил — они сошлись на пятидесяти баксах за штуку.
Катя застонала, и он подошел, чтобы проверить, все ли с ней в порядке. Он глотнул
Он хотел съесть ее, прижаться ртом к розовым ноготкам на пальцах ног и продолжать без остановок. Вместо этого он отставил кофе в сторону, поднялся и надел наплечную кобуру. Изрядно поношенная черная кожаная куртка легла сверху.
В ожидании Джонни он посмотрел на часы, потом позволил взгляду скользнуть по ее телу и порванному, запачканному платью. Он мог бы одеть ее в одну из своих футболок, но, видит Бог, просто не доверял самому себе. Это была адская мысль, наверное, худшее признание за всю ночь. Он никогда бы не смог воспользоваться ее состоянием, но грань, за которой он попытался бы соблазнить ее, была совсем близко.
«Ну давай, Джонни», — подумал он, снова посмотрев на часы.
Он снова сосредоточил внимание на Кате и вдруг понял, что ее татуировка с метеором исчезла.
Отлично, подумал он. То была ненастоящая татуировка, а одна из этих рисованных штуковин, и теперь, она, вероятно, была размазана по подкладке его двухсотдолларового пиджака. Кто бы ни назвал ее Неудачей, он попал в самую точку.
О, конечно, это же был он сам.
Услышав, как остановился лифт, он снова натянул на нее простыню.
— Привет, Супермен, — сказал Джонни, входя в дверь. — їQuй pasa?
Джонни был молодым испанцем, чей брат погиб в уличной перестрелке. В свои семнадцать лет он доставлял им кучу хлопот, и, как и Скитер, он жил на улице, когда Хокинс нашел его.
— Привет, Джонни. Спасибо, что пришел. Это Катя Деккер. — Он указал на прекрасную выпуклость на кровати. — Не хочу, чтобы она покидала лофт. Мне плевать, свяжи ее, если понадобится. Она в любом случае должна остаться тут.
Джонни посмотрел на женщину, близкую к коматозному состоянию, и одарил Хокинса широкой ухмылкой.
— Конечно, Кристо. Можешь рассчитывать на меня, мужик. Я смогу удержать ее здесь. На самом деле, — он наклонился ближе к Кате, — думаю, она без сознания, hombre.
— Она выпила «Маргариту» в «Мама Гваделупе».
— Только одну?
— Одну.
— О черт. — Джонни покачнулся назад. — Мескаль. Конечно, мужик. Я смогу удержать ее здесь. Ты же не думаешь, что ее будет тошнить?
— Все может быть, — предупредил его Хокинс. — Правда, тошнота маловероятна. Но будь готов. Слушай, если, к моему возвращению и ты, и она по-прежнему будете здесь, можешь взять Роксанну на вечер пятницы.
Джонни засветился.
— Конечно, мужик.
Он не хотел, чтобы с ней «справлялись», и уже, было, начал доводить это до сведения Джонни, как она издала тихий стон и перевернулась, спихнув простыню.
— Ay, caramba, — прошептал парень, не отрывая взгляда от изгиба ее обнажившегося бедра.
Хокинс быстро вернул простыню на место.
— Помни о своей чести, — сказал он, засовывая край простыни в щель между кроватью и матрасом. — И о ее чести. No toques. — Не трогай. Даже не дыши на нее, малыш, иначе mierda попадет на вентилятор.
Удовлетворенный тем, что сделал все возможное, тем, что все было бы только хуже, останься он дома, и тем, что он бы только сильнее увяз, Хокинс поднялся на ноги. Проверив, заряжен ли пистолет, он направился к дверям.
«Еще одна бессонная ночь», — подумала Никки МакКинни, взглянув на часы в своей мастерской. Полночь давно минула. Ночью ей всегда лучше работалось. Снова сосредоточившись на картине, она отошла на шаг назад. Холст был большой — восемь на шесть футов.
Она позволила взгляду блуждать по картине, которую создала, тихо дыша, чувствуя, как сознание погружается в эмоции, заключенные в ней, перемещаясь от одного цветового оттенка к другому, от неровных красочных мазков к еще более удивительной фотографии под ними.
В конце концов, как и всегда, она поняла, что делать дальше. Взяв кусок картона, она опустила его кончик в лоток с голубой краской, потом поднесла его к полотну и начала прорисовывать широкие влажные полосы по боку подвергаемого пыткам ангела.
Во рту его был кляп, он был связан, он мучился, но был прекрасен — вероятно, самый прекрасный из всех мужчин, которых она видела. Судя по звукам, он спал в углу ее мастерской, вытянувшись на груде одеял в обрезанных джинсах и футболке.
Все стены ее мастерской были увешаны фотографиями и картинами, изображавшими его, по большей части как ангела, но иногда и как демона, а порой как обыкновенного мужчину. Но ей он больше всего нравился в обличье ангела. Все модели больше нравились ей в обличье ангелов. Впрочем, Трэвис Джеймс был ее любимчиком все пять лет: с тех самых пор, как она начала рисовать его обнаженным. Ей тогда было шестнадцать, ему — восемнадцать.
Он был совершенством: светлые волосы спускались до плеч, тело обладало гибкой мускулатурой альпиниста и сочилось молодостью — мужчина, каким его задумал Бог, одновременно сексуальный и невинный, с лицом, созданным для соблазнения, и улыбкой, стоящей грехопадения.
Хотя на этой картине он не улыбался. Она провела его ради этого через настоящий ад.
Закончив с голубым цветом, она выбросила картонку в мусорное ведро, полное похожих использованных кусков. Потом взяла еще один, опустила его в лоток с белой краской и нарисовала одну длинную изгибающуюся линию по диагонали полотна, начиная с порванного крыла через правое плечо ангела вниз по его телу к бездне, разверзнувшейся у его ног — и совершенно внезапно поняла, что в этот момент картина была закончена.