Безумные дамочки

Элберт Джойс

Питер презрительно сморщился.

— Да плевать всем, что носят в Солт Лейк Сити, дорогая. Ты этого как раз и не понимаешь.

— Всем плевать в Нью-Йорке или Париже. Но всем в Солт Лейк Сити плевать, что думают в Нью-Йорке или Париже. Вот этого не понимаешь ты!

— Ты дура, — сказал Питер. И ушел в клуб.

Она продолжала смотреть в зеркало стиля рококо. Беверли неожиданно сорвала халат и рубашку и осмотрела свое обнаженное тело. Фигура в порядке, лучше, чем когда-либо.

Пьянство прежде всего поражает лицо. Суровая диета военнопленного осталась в туманном прошлом. После переезда на Манхэттен она потеряла четыре килограмма и без всяких мыслей о том, что сидит за колючей проволокой и ест только жидкую похлебку. Вчера съела всего лишь одно крутое яйцо и два пирожка (и пятнадцать порций виски), но живот оставался твердым, а грудь висела на приличествующей ее размеру высоте.

— Когда-нибудь все изменится, — сказала она, мечтая, чтобы сегодня был вторник, а не понедельник.

Беверли вернулась к бару, отвинтила пробку и хлебнула из горлышка. Господи, что за прелесть этот алкоголь и что за гадость. Головная боль тут же усилилась, ее сильно затошнило. Скоро очутится в ванной, ее вырвет, и она будет думать о том, что сейчас поделывают нормальные люди. Беверли снова запрокинула голову.

— Миссис Нортроп!

Она не слышала, как Маргарет открыла дверь. Впервые Беверли увидела шокированную Маргарет.

— Миссис Нортроп, что вы делаете? Сейчас всего полдесятого утра. Вы пьете, да еще голая.

— Какая, к черту, разница? Ради кого здесь быть одетой и трезвой?

В руке Маргарет был конверт.

— Это от вашей матери.

— Здорово. Чего мне не хватает сегодня утром, так это послания старой ведьмы. Я ничего не вижу. У меня дикая головная боль. Вскрой и прочитай самое важное, если оно там есть.

Маргарет разорвала конверт.

— Ваша мать увлеклась гольфом, — сказала она через минуту.

— Ты считаешь это важным?

— Она играет в клубе Маунтин Делл, где солнце так сияет, что она должна носить темные очки.

— Я в восторге.

— Она уже выиграла восемьдесят очков, — бубнила Маргарет, — и удар становится все лучше с каждым днем. Она берет уроки.

— Маргарет!

— Да, миссис Нортроп?

— Меня совсем не интересуют успехи матери в гольфе. Если она пишет только об этом, то не читай. Просто выбрось.

Маргарет перевернула страницу.

— Она спрашивает, как вам нравится Манхэттен, как здоровье детей. Она думает, что вам надо привезти их в Солт Лейк Сити на Рождество, иначе они забудут, что у них ест бабушка.

— Она пишет о мистере Нортропе?

Маргарет продолжала читать.

— Да. Она пишет: «Дорогая, я должна предостеречь тебя против развода. Как ты знаешь, я никогда не была в восторге от Питера, но брак — в руках Господних, и это все очень не просто».

— Хватит. Выбрось в корзину.

— Вы не

хотите услышать о вашем брате Говарде?

Говард всегда был любимчиком матери.

— Попробую угадать, — сказала Беверли, закрывая глаза. — Он баллотируется на пост председателя городского совета.

— Нет, в законодательное собрание штата.

— И ни слова о том, как человек может жить после кружка онанистов.

Маргарет стояла перед высокой, белой и голой Беверли, стараясь не смотреть на рыжие волосы в паху. Беверли пришло в голову, что Маргарет, наверное, всегда видела только голых негритянок.

— Миссис Нортроп, может, вы оденетесь и ляжете в постель? Вы плохо выглядите, мэм.

Беверли подняла белую батистовую рубашку и надела через голову. Ее затрясло, потом озноб прошел, зато охватил жар. Эти переходы от жара к холоду длились часами, тело изнемогало от этой борьбы, и даже когда приступ мигрени проходил, она чувствовала себя истощенной.

— Может, вы оставите бутылку здесь, миссис Нортроп?

— Нет. Между прочим, Маргарет, как твой зуб? Я о дырке во рту.

— Стало как-то пустовато.

— А у меня такая жизнь, — улыбнулась Беверли.

— Счастливые дни вернулись! — заверещал попугай.

Беверли улеглась в постель с бутылкой виски и включила электроодеяло. Ее так трясло, что едва не опрокинула открытую бутылку. Она была на две трети полна, и Беверли подумала, что сказал бы Питер, если бы постель пропахла виски. Тихо зазвенел бледно-зеленый телефон у кровати.

Беверли сняла трубку.

— Привет, — сказал Йен. — Как себя чувствуешь?

— Сижу дома и пью.

Йен весело рассмеялся. Типичная реакция англичан на неприятные известия.

— Не хочешь пообедать со мной? — спросил он.

— Сегодня понедельник, — удивилась Беверли. — Это не наш день, дорогой.

— Нет, — снова засмеялся он. — Я говорю об обеде. Давай. Тебе станет легче.

— Мне станет легче после другого.

— Я вот что собираюсь сделать. Я закажу столик на двоих в «Граунд Фло» на двенадцать тридцать. Ты придешь?

— Я бы лучше трахнулась.

— Сегодня нет времени, дорогая. У меня будет жуткий день.

— А на обед время есть?

— Я хочу кое-что обсудить с тобой, — терпеливо ответил он.

— Можем обсудить это в постели.

— Дорогая, ты же знаешь, что я этого не люблю. И мне кажется, тебе надо немного поесть.

Вот этого Беверли хотела меньше всего, но ей было любопытно, о чем думает Йен.

— Двенадцать тридцать, — сказала она.

Положив трубку, сообразила, что не следовало в таком состоянии соглашаться на встречу. Она не сумеет одеться, подкраситься и пересечь порог дома. Если бы удалось соснуть, ей стало бы лучше, но страдающие мигренью лишены этого удовольствия. Беверли от безысходности разрыдалась.