Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина
Шрифт:
“Как ты?” – начал беседу Отт, вспоминал Есикава.
“Хорошо”, – ответил Зорге.
“Как тебя кормят?”
“Удовлетворительно”.
“С тобой хорошо обращаются?”
“Да”.
За десять минут все заранее заготовленные вопросы были исчерпаны. Отт спросил своего друга, не хочет ли он о чем-нибудь ему рассказать. Наступила минута напряженного молчания. “Господин посол, мы прощаемся навсегда”, – тихо сказал Зорге[4]. “Когда Зорге произнес эти слова, Отт неожиданно побледнел и поник, – вспоминал Есикава. – Мне казалось, что он впервые осознал подлинное значение происходящего и понял всю важность слов Зорге. Они стали эмоциональной и драматической кульминацией их близкой дружбы”[5]. В тот момент Отт понял, что его верный друг и наперсник, человек, с которым он делил не только личные и профессиональные тайны, но и жену, был предателем. Есикава приказал, чтобы Зорге увели
Явно потрясенный, Отт откланялся, поблагодарив прокурора за сотрудничество. “Во имя блага наших стран тщательно расследуйте это дело, – сказал Отт прокурору. – Докопайтесь до сути!”[7] По меньшей мере до Рождества 1941 года Отт будет утверждать, что Зорге пал “жертвой японской подозрительности и шпиономании”, заявляя, что рассчитывал на освобождение своего друга[8]. После войны Отт продолжал настаивать: “Нет, это невозможно, я все равно не верю, что [Зорге] был шпионом”[9]. Но правда состояла в том, что Отт оказался серьезно скомпрометирован своим сотрудничеством с Зорге. Посол питал увядающую надежду, что весь этот шпионский кошмар каким-то образом окажется печальной ошибкой, и как можно дольше старался не докладывать в Берлин мрачную правду.
После тяжелой встречи с Оттом настроение Зорге изменилось. Отчасти вернув себе прежнюю уверенность, он принялся очаровывать окружающих. И инспектор Охаси из Токко, и Есикава вспоминали потом своего заключенного с восхищением и симпатией. “Зорге – удивительный человек, – рассказывал Есикава в интервью в 1965 году. – Он был открыт и добродушен… За всю свою жизнь я не встречал более выдающегося человека”[10].
Зорге попросил принести его старую печатную машинку, вызвавшись набросать мемуары о своей шпионской жизни. Прокурор Есикава, проницательно полагая, что заключенный не устоит перед соблазном похвастаться своими подвигами, согласился. Зорге начал писать исповедь в своем обычном духе – энергично, назидательно и с полной уверенностью в собственной правоте. По настроению его тюремных признаний очевидно, что Зорге рассчитывал на освобождение. В отличие от Клаузена, лезшего из кожи вон, стараясь убедить следствие, что он не является более коммунистом, Зорге подспудно обращал свои воспоминания главным образом не японским следователям, а своим начальникам в 4-м управлении. Основной его посыл состоял не только в том, что он был уникальным и преданным разведчиком, а еще и прекрасным журналистом, ученым и экспертом по всем японским вопросам. “При необходимости я всегда оперативно, решительно, мужественно и изобретательно выполнял свои задачи, – писал он о себе. – Мои исследования были очень важны и для того, чтобы утвердиться в положении журналиста. Без такого фона мне было бы очень трудно превзойти даже не слишком высокий уровень начинающего немецкого репортера. Благодаря же такому фону я был признан в Германии лучшим немецким корреспондентом, аккредитованным в Японии”[11].
Во многом Зорге проявил такую готовность к сотрудничеству, так как им двигало стремление защитить своих женщин – особенно Ханако. Он заключил соглашение с Есикавой, что она не пострадает, и ни разу не упомянул ее в своих официальных признаниях. Он также, проявив известное рыцарство, отказался говорить о других своих токийских романах, которых, по оценкам японской полиции, было около тридцати[12].
Прокурор свое слово сдержал. В день ареста Зорге прежний мучитель Ханако из полицейского участка Ториидзака навестил ее в доме ее матери. Инспектор полиции, известный ей лишь как “господин М.”, был учтив. Он сообщил девушке, что ее любовника арестовали за “валютные спекуляции”. Он также предположил, что обвинения могут быть “обоснованны”, так как “поговаривают, будто он еврей”. Разумеется, господин М. сообщил ошеломленной Ханако, что заключенный Зорге не христианин – якобы кто-то видел, как он молится, обратившись лицом к восходящему солнцу (возможно, наблюдатель неверно интерпретировал утреннюю гимнастику Зорге). “Нет, он никогда не молится солнцу, – искренне заверяла Ханако полицейского. – Он ничему не молится”[13].
Неделю спустя инспектор вернулся и сообщил, что Зорге – русский шпион. “Его расстреляют, – без обиняков сообщил господин М. – Рассчитывать, что ему сохранят жизнь, не приходится”. Посещать заключенных в тюрьме могли лишь их жены, поэтому Ханако никак не могла навестить его. На Рождество 1941 года она не получила ни подарка, ни письма; к ней лишь ненадолго зашел господин М., чтобы сообщить, что “Зорге-сан беспокоится о вас”[14].
Зорге, разумеется, не мог ожидать никакой помощи от Германии. Но он безусловно верил, что может рассчитывать на помощь от русских,
Зорге, несомненно, помнил, какие невероятные усилия предприняла Москва, спасая даже таких рядовых агентов, как Нуленсы из заключения в Китае, – тратя деньги без оглядки, организуя кампании в их поддержку в международной прессе, опрометчиво задействуя все кадры разведки СССР, в том числе и его самого, – и не терял надежды. Неужели Москва не бросит все силы на спасение своего величайшего (по крайней мере, по его собственному мнению) и самого заслуженного шпиона? Как сообщил Зорге следователям, он был убежден, что его бывший коминтерновский начальник Соломон Лозовский, один из делегатов конференции во Франкфурте, где Зорге был впервые завербован Советами, ставший теперь заместителем министра иностранных дел, примет участие в его судьбе.
Он ошибался. К сожалению, Зорге работал уже не на Коминтерн в мирное время, а на РККА в разгар мировой войны. Пусть 4-е управление и стало настороженно относиться к информации от Зорге, но спасение агента с небезупречным идеологическим прошлым, человека, связанного со множеством устраненных в ходе чисток руководителей Коминтерна и признавших свою вину предателей, резидента, возможно работающего на нацистов, да вдобавок и гражданина Германии, в списке приоритетных задач ведомства не значилось. В августе генерал Колганов, по сути, заклеймил Зорге как двойного агента в своем донесении о прошлом агента Рамзая. И хотя самого Колганова выставили из 4-го управления в октябре 1941 года, как раз накануне ареста Зорге, посеянные им подозрения никуда не исчезли. Правда состояла в том, что рассчитывать на спасение со стороны Москвы Зорге не мог.
После ареста Зорге Центр направил пару дипломатов из советского посольства поговорить с Анной Клаузен, подтвердившей, что произошла какая-то катастрофа. Однако Зорге и его агенты так долго служили глазами и ушами СССР в Японии, что без них Москва просто ослепла. Без превосходных связей Зорге ни Центр, ни собственная резидентура НКГБ в посольстве Токио не могли получить об этом деле никакой достоверной информации. “По имеющимся сведениям, пять дней тому назад арестованы ИНСОН [Зорге] и ЖИГОЛО [Вукелич] за шпионаж, в чью пользу, неизвестно”, – сообщал кто-то из советского посольства в Токио в 4-е управление в неподписанном сообщении от 30 октября (Клаузен даже не был упомянут)[16]. Иными словами, в НКВД[17] не знали, в чьих интересах, с точки зрения японцев, занимались шпионажем Зорге и Вукелич – Германии или Советского Союза. Да и у самой советской военной разведки, разумеется, не было уверенности на этот счет.
К январю до НКВД дошли слухи, что Зорге дал признательные показания. Зайцев из НКВД и его подручный Буткевич – советские “легальные” резиденты под дипломатической крышей, получившие в последнее опасное время приказ работать курьерами агентуры, – смогли раздобыть кое-какие сведения у своих японских источников. Не ясно, кто именно исказил сообщение – они или их начальство в НКВД, – но к тому времени, когда разведданные уже оказались в руках партийного руководства, исковеркана была даже фамилия Зорге. “В дополнение нашего № 1/4/33 от 7/1-1942 года сообщено, что один из арестованных немцев в Токио некий ЗОРГЕ (ХОРГЕ) показал, что он является членом коммунистической партии с 1919 года, в партию вступил в Гамбурге… и работал в Информбюро ИККИ (Коминтерн), – писал заместитель начальника НКВД Павел Фитин начальнику Коминтерна Димитрову 7 января 1942 года. – В Токио поддерживал связь с советскими сотрудниками ЗАЙЦЕВЫМ и БУТКЕВИЧЕМ. Прошу сообщить, насколько правдоподобны данные сведения”[18].
Иными словами, НКВД в Москве совершенно не осознавал значимости Зорге как разведчика – и, очевидно, забыл о его причастности к военным разведданным, полученным в октябре от агента Рамзая/Инсона и его собственной резидентуры в Токио. Более того, НКВД, несомненно, был заинтересован в деле Зорге, в первую очередь руководствуясь стремлением уберечь от разоблачения своих агентов Зайцева и Буткевича.
Бывший куратор Зорге Борис Гудзь, покинувший уже к тому времени 4-е управление и работавший в Москве водителем автобуса, полагал, что Сталин был разгневан признанием Зорге и поэтому не хотел обменивать его[19]. Более вероятно, что, пока Зорге мерз в камере, отстукивая на верной печатной машинке рассказ о своих триумфах, Москва просто о нем не помнила. В собственном досье НКВД на Зорге ошибочно указано, что в 1942 году он был расстрелян. 4-е управление буквально забыло о его существовании.