Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина
Шрифт:
Коммунистический энтузиазм Вукелича угасал так же стремительно, как и интерес к неблагодарному риску разведработы. “Коммунизм в любом случае будет повержен, и нет смысла работать из принципа”, – признавался он Клаузену в середине лета 1941 года, хотя радист не решался, по собственным его словам, сделать аналогичное признание и выразить свою солидарность. Вукелич также все чаще сопротивлялся распоряжениям начальника, обладавшего “очень сильным характером и требовавшего от своих сотрудников абсолютного повиновения”[22]. Когда Клаузен приносил документы, которые нужно было сфотографировать, Вукелич заявлял, что он слишком занят, но на самом деле “сидел два часа дома и читал интересную книгу”[23]. Он мог избегать своих коллег в течение целой недели. Властный Зорге – только недавно узнавший, что его лучший агент Одзаки женат,
Эдит Вукелич была единственным членом агентуры, которой удалось вовремя бежать. 28 сентября “полиция мысли” Токко вновь отправила отложенный ордер на арест бывших арендодателей Мияги в Калифорнии, четы Китабаяси. На сей раз следователь Тамадзава не высказал никаких возражений. Пару арестовали в их доме в провинции Вакаяма по подозрению в нарушении закона о национальной безопасности и перевели в полицейский участок Роппонги в Токио – по стечению обстоятельств ближайший к дому Мияги[24]. Там начался допрос незадачливых Китабаяси об их коммунистическом прошлом и их нынешних связях.
Октябрь принес в Токийский залив промозглый ветер и внезапные штормы. 4 октября Зорге праздновал с Ханако свой сорок шестой день рождения в ресторане “Ломейер”, с момента их первой встречи прошло шесть лет. Ханако вспоминала в своих мемуарах, что надела по этому случаю юбку и жакет в западном стиле. Зорге спешил и успевал лишь немного выпить. Они сели за столик в центре ресторана. Зорге замечал в последнее время усиленную слежку полиции. Он думал о предстоящей войне с Америкой, считая, что Япония неизбежно потерпит поражение. “Америка сильная, она большая, производит много хороших товаров, – говорил он на своем примитивном японском. – Если Япония будет воевать с Америкой, Японии никогда не победить. Она будет снова и снова терпеть поражение”[25]. Ханако вспоминала, как попыталась поднять ему настроение шуткой. “Может быть, Япония последует примеру Германии и попробует блицкриг”[26], – рискнула она. Зорге улыбнулся.
Они расстались на улице в полседьмого. “Ко мне тебе сегодня лучше не приходить, за мной следит тайная полиция, – сказал ей Зорге. – Останься лучше у матери. Когда все наладится, я пришлю тебе телеграмму”.
“Тебе не будет одиноко?” – спросила Ханако.
“Даже если будет, ничего страшного, – ответил Зорге. – Иди-ка уже домой. И не забудь передать от меня привет матери”.
Смеркалось, и Зорге направился к станции Симбаси. Он был не из тех мужчин, которые провожают своих подруг до дому. Уходя в противоположном направлении, Ханако обернулась, чтобы взглянуть на него напоследок, но он уже растворился в толпе[27].
В честь дня рождения Зорге в доме атташе по экономике, Эриха Кордта, было устроено торжество. Своего неисправимого друга пришли поздравить Отты и Моры. Но Зорге быстро напился и стал отпускать саркастические замечания, поэтому, когда он внезапно около девяти часов ушел с собственного праздника, Кордт вздохнул с облегчением. В одиночестве Зорге добрался до квартиры руководителя отделения DNB Вайзе, с которым пил до самого утра[28].
В тот вечер Клаузен был занят трансляцией. Опасаясь выходить в эфир из дома, он установил свою аппаратуру в доме Вукелича. “Ввиду того, что не будет войны против СССР в этом году, небольшое количество войск было переброшено обратно на Острова [в Японию] ”, – передавал Клаузен. Зорге передал также предупреждение Одзаки, что Квантунская армия все еще представляет опасность, так как готовит железнодорожные пути “с целью наступательных действий в случае возникновения войны, которая может начаться в марте следующего года, если развитие военных действий между СССР и Германией создаст такую возможность японцам”[29]. В завершение он передавал, что “из Северного Китая в Маньчжурию японцы своих войск не перебрасывали”. Клаузен упаковал свой уникальный передатчик собственного производства и, несомненно, с чувством облегчения поехал домой. Следующим человеком, который откроет этот потертый чемодан, будет сотрудник полиции Токко.
Два дня спустя Зорге встретился с Одзаки в их любимом ресторане “Азия” в здании Mantetsu. Начальник резидентуры казался рассеянным и раздражительным, как будто он вот-вот сляжет с простудой. Одзаки передал ему последние утешительные – по крайней мере для Сталина – новости, что Коноэ отказался от переговоров с США и все правительство рассматривает вероятность ухода в отставку, на этот раз
“Война с Соединенными Штатами начнется в ближайшее время, в этом месяце или в следующем”, – писал Зорге в черновике донесения, который будет впоследствии обнаружен среди его бумаг. Расставаясь, последние верные агенты резидентуры условились встретиться в следующий понедельник на том же месте. В тот день Зорге с Одзаки в последний раз виделись на свободе.
Допросы четы Китабаяси в секретной полиции Токко продвигались медленно. После десяти дней бесполезных расспросов казалось, что пожилая (с точки зрения молодых полицейских) пара – мелкие сошки, которым нечего сказать. Тем не менее следователей заинтересовала одна деталь. Откуда у Томо Китабаяси взялась обнаруженная при их аресте сумма в долларах? Она честно отвечала, что деньги ей периодически давал ее прежний жилец Етоку Мияги. Молодой следователь, впервые услышав фамилию Мияги, прибегнул к древнейшему полицейскому блефу. “Мияги нам этого не говорил. Не врите!” – возразил он, как потом рассказывал прокурор Мицусада Ёсикава[30]. Смирившись с тем, что Мияги уже раскололся, Томо немедленно выдала полиции все, что знала. Они с Мияги были когда-то членами американской компартии, признала она, и, отрицая участие в какой-либо коммунистической деятельности после возвращения в Японию, она рассказала им, что Мияги занимается шпионажем[31].
Такого поворота не ожидал никто. После наведения справок выяснилось, что Мияги уже привлекал к себе внимание культурного отдела Первого управления Токко, следившего за театральным и художественным миром. На следующее утро после того, как Томо впервые упомянула Мияги, арестовывать его отправился сам начальник культурного отдела вместе с двумя детективами из полицейского участка Роппонги[32]. Они постучались к нему около семи утра 10 октября. Дверь открыла хозяйка, содрогнувшись, как вспоминал потом один из детективов, при виде их удостоверений Токко. В ответ на просьбу позвать ее жильца-художника, она воскликнула: “Мияги – не дурной человек!”[33] Когда они зашли, подозреваемый еще спал у себя в комнате. На столе лежали стопки бумаг, в том числе подробное и совершенно компрометирующее исследование о состоянии запасов нефти Японии в Маньчжурии. Подобная информация – ключевая для понимания, с кем Япония вступит в войну, с Америкой или Россией, – тщательно охранялась как одна из самых важных военных тайн Японии. Еще более подозрительно было то, что эти документы были составлены не только по-японски, но и напечатаны по-английски. “Нам показалось странным, что у художника хранятся подобные документы”, – отмечал в своих показаниях один из полицейских, являя характерный образец японской манеры хвастать недоговаривая. Полицейским Токко сразу же стало ясно, что этот человек был не мелкой рыбешкой, а весьма крупной акулой[34].
Мияги шел спокойно, ничем не выдавая внутренней тревоги и смятения[35]. Он провел ночь в полицейском участке Роппонги, после чего было решено перевести его в участок Цукидзи, где в промежутках между допросами у него не будет возможности общаться с его обвинительницей, госпожой Китабаяси. В Токко Мияги подвергали суровому допросу, но, даже признав, что документы принадлежат ему, он отказывался рассказывать что-либо о своей разведдеятельности. Детективы решили не пытать его, не потому, что им это претило, а предположив, что в этом случае пытки бесполезны. “Мияги был не из тех, кто сдается под пытками”, – отмечал Есикава, который станет потом главным прокурором на слушаниях по делу Зорге. Мияги, по его словам, мог признаться “лишь по собственному желанию”[36]. Перенесший туберкулез молодой художник оказался крепче, чем ожидали его тюремщики.
За обедом полицейские обсуждали необычного подозреваемого. Среди бумаг, обнаруженных в комнате Мияги, была стопка любовных писем, написанных ему тридцатилетней разведенной женщиной по имени Кимико Судзуки, работавшей переводчицей в американо-европейском отделе полиции Токко. Неужели Мияги проник даже в политическую полицию, недоумевали следователи. (Как выяснилось, это было не так; все подозрения в причастности к шпионажу с Судзуки были сняты.) Когда следователи открыли двери в кабинет, где собирались весь день допрашивать подозреваемого, двое приставленных к Мияги охранников рефлекторно повернулись в их сторону. В тот момент Мияги вскочил и – головой вниз – выбросился в окно третьего этажа, падая на пути приближающегося трамвая[37].