Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина

Мэтьюз Оуэн

Полиция внимательно наблюдала за арестантом, пока он одевался, опасаясь, что он попытается покончить с собой, проглотив таблетку. В доме они обнаружили темную комнату с готовыми негативами секретных документов и военных объектов японской армии^[61].

Аояма, первым заподозривший Клаузена в возможном шпионаже, возглавлял обыск в доме Клаузенов. Радисту только недавно удалось уснуть после тревожной ночи. Проснувшись, он обнаружил у своей кровати Аояму. “Я бы хотел расспросить вас о случившейся на днях автомобильной аварии, – с безупречной учтивостью сказал ему полицейский, как потом рассказывал Клаузен. – Поэтому я попрошу вас пройти в полицейский участок”. Макс почти не сомневался, что “дело было не только в автомобильной аварии”^[62]. Перед тем как доставить его в участок, полицейские позволили ему одеться и позавтракать. На столе в гостиной, на

самом виду, стоял чемодан с его самодельной радиоустановкой.

Полицейские, получившие задание арестовать Зорге, с волнением ждали появления Аоямы. Предполагалось, что в присутствии знакомого полицейского Зорге вряд ли предпримет попытку покончить с собой. Как бы то ни было, подъехав к дому Зорге, сотрудники Токко увидели припаркованный около него автомобиль посольства Германии, поэтому им пришлось ждать ухода официального гостя, которого одни опознали как журналиста Вильгельма Шульце из DNB, а другие как второго секретаря посольства^[63]. Среди полицейских был Сайто, агент Токко, наблюдавший за Зорге издалека, но никогда не сталкивавшийся со своим объектом лицом к лицу. Больше всего Сайто беспокоился, как он рассказывал в интервью двадцать лет спустя, что экономка Зорге попытается оказать сопротивление полиции и начнет кричать, дав ему возможность покончить с собой. В действительности же вскоре после того, как машина посольства отъехала, женщина появилась на пороге дома, неся в руках ботинок большого размера, очевидно направляясь в мастерскую сапожника.

Аояма, примчавшийся после ареста Клаузена, наконец присоединился к ожидавшему его отряду полицейских. Они с Сайто возглавили группу, осторожно проверив дверь и обнаружив, как и Аояма в свой предыдущий визит, что она не заперта.

Спонтанная учтивость полицейского возобладала над необходимостью действовать как можно незаметнее. “Прошу прощения! – позвал Сайто. – Доброе утро!” На лестнице появился Зорге – в пижаме, но уже побрившийся. Он пригласил незваных гостей в кабинет и подождал – еще одно проявление изысканной японской учтивости со стороны агентов Токко, – пока те не разуются. Сайто вспоминал, что внешне Зорге казался совершенно невозмутим. Они втроем сели на диван – Зорге посередине. Пока полицейские готовились к неловкому разговору, в дом влетел их начальник Хи-дэо Охаси. От неловкости не осталось и следа, и полицейские схватили Зорге за руки. Кто-то нашел плащ и накинул его на плечи подозреваемого, когда его выводили из дома и сажали в ожидавший автомобиль. Охаси остался в доме, чтобы приступить к обыску. Осмотрев стопки бумаг, библиотеку с тысячей томов и столь нехарактерный для Японии кавардак в кабинете Зорге, шеф Токко снял трубку и отдал распоряжение погрузить эти горы материалов в двухтонный грузовик^[64].

К моменту приезда в полицейский участок Ториидзака прокурора Есикавы Зорге был уже одет как подобает – в брюки и рубашку, которые ему принесли из дому. У него также было время собраться с силами перед главным противостоянием его жизни.

Зорге незамедлительно перешел в наступление. “Почему вы меня арестовали?” – спросил он. Есикава показал задержанному подписанный собственной рукой ордер.

“Мы задержали вас на основании Закона о поддержании общественной безопасности по подозрению в шпионаже, – формально отвечал прокурор. – Разве вы не виновны в шпионаже на Коминтерн?”^[65]

“Нет! – проревел Зорге, стуча кулаком по столу. – Я нацист! Немедленно оповестите посла Германии! Этот арест отразится на добрых отношениях между Японией и Германией! Я корреспондент Frankfurter Zeitung и сотрудник службы информации в германском посольстве!” Зорге отказывался говорить без посла Отта. Блефуя в попытке сохранить себе жизнь, Зорге, возможно, сожалел, что отказался от предложенной Оттом штатной должности в посольстве, которая могла дать ему дипломатическую неприкосновенность.

Есикава сохранял спокойствие, выслушивая тираду пустых угроз Зорге. “В нацистской партии Германии есть и коммунисты”, – заметил прокурор. Он отправил заключенного в камеру, чтобы охладить его пыл перед переводом в тюрьму Сугамо. Подчиненные прокурора оказались более трусливыми. При попытке обыскать его Зорге заорал, требуя привести к нему Аояму и угрожая запуганным стражам кулаками. Полицейский покорно прибежал, приказав прекратить обыск. Успокоившись, Зорге вошел в камеру. “Это конец, – сказал он молодому полицейскому, которого когда-то сбил с ног. – Все свое имущество я оставлю вам, господин Аояма. Прошу вас, обсудите это с моим адвокатом”^[66].

Из всех троих задержанных иностранцев Вукелич раскололся первым. Инспектор Судзуки, общаясь с заключенным по-французски через переводчика, прибегнул

к древнейшему приему из учебников по методике допросов, заявив, что Зорге уже во всем признался. Вукелич, беспрестанно спрашивавший, все ли в порядке с его женой и ребенком, рассказал все. Он объяснил, зачем пользовался фотоаппаратами, обнаруженными в его доме, а также просветленным телескопическим объективом, микропленками, фотопластинками и прочими атрибутами. Он сообщил также, что его экземпляр “Германского статистического ежегодника” 1933 года является шифровальной книгой резидентуры. Вукелича озадачила лишь пустая тумба для граммофона (позже выяснилось, что там Вендт когда-то хранил свою коротковолновую установку, ныне покоившуюся на дне озера Яманака). Время от времени Вукелич перебивал допрос, уточняя: “А это Зорге вам рассказывал?”^[67]

В качестве поощрения за признание Вукеличу разрешили ежедневно получать письма от Иосико, а также надевать зимой носки в сырой, холодной камере тюрьмы Сугамо. Судзуки проникся симпатией к подозреваемому, хотя ему сразу же бросился в глаза контраст между уступчивым подкаблучником югославом и его несгибаемым руководителем. “Зорге был птицей высшего полета, а Вукелич – мелкой сошкой”, – вспоминал Судзуки^[68].

Клаузен продержался немногим дольше. Судя по всему, больше всего он беспокоился об Анне. Пока она была на свободе, он отказывался что-либо говорить своим следователям, Таидзи Хасэбэ и Тонэкити Хориэ, главе азиатского отдела Токко. Даже несмотря на его стоическое молчание, следователям было ясно, что Клаузен глубоко подавлен. 20 октября они прибегли к очевидной лжи, сообщив Клаузену, что его жена Анна находится теперь в тюрьме Сугамо (на самом деле она еще месяц будет на свободе). Они также сказали ему – и это уже было правдой, – что, по словам Вукелича, Анна Клаузен выступала в роли тайного курьера между Токио и Шанхаем^[69]. Окончательно сломили его японские расшифровки черновиков на английском языке, которые Клаузен беспечно оставил в своем кабинете. Огата, шеф иностранного отдела Токко, всю ночь читал переводы этих улик по мере их готовности. Среди бумаг Клаузена был обнаружен машинописный десятистраничный документ, где сообщались сверхсекретные подробности, полученные Одзаки о последних переговорах между Японией и США в Вашингтоне, проходивших в столь секретной обстановке, что даже департамент Токко ничего о них не слышал. Позволив полиции обнаружить незашифрованные сообщения, Клаузен “совершил роковую ошибку”, вспоминал Огата^[70].

Эта катастрофа стала последней каплей. Клаузен заговорил, раскрыв секреты шифра “Германского статистического ежегодника”. Сотрудники Токко уже поняли, что эта книга была ключом к телеграммам агентуры, обнаружив на полке Клаузена потрепанный экземпляр 1933 года, в то время как тома за другие годы остались нетронутыми. Ключ шифра немедленно передали в министерство телекоммуникаций Японии, специалисты которого приступили к расшифровке многочисленных сообщений, перехваченных с 1936 года и подшитых в толстое дело под названием Dal X. Клаузену даже принесли его радиоприемник, с которым тщетно провозились японские инженеры. У радиста взыграла профессиональная гордость, и он показал им, что к чему. “Мы, японцы, пытались с его помощью связаться с Харбином, – рассказывал Есикава, – но ничего не вышло. Однако стоило нам обратиться к Клаузену, он быстренько все перенастроил, покрутил несколько ручек и уже через минуту вышел на связь с Харбином”^[71].

Спустя десять лет молчания у Клаузена словно прорвало плотину – а вместе с ней наружу вырвалась и вся затаенная неприязнь к Зорге. Он сел писать подробное признание на чистом, пусть и корявом английском – единственном языке, на котором он мог общаться со своими следователями. ГГервым делом он подтвердил, что они с Зорге являлись офицерами Красной армии и работали непосредственно на советскую военную разведку.

Это озадачило следователей. Мияги и Одзаки признались, что занимались шпионажем в интересах Коминтерна – до сих пор считавшегося независимой от Кремля организацией. Закон о поддержании общественной безопасности 1925 года разрабатывался как антикоминтерновский акт, направленный против компартии Японии и иных социалистических группировок. Если же агентура работала в интересах иностранной державы, дело попадало в сферу компетенции министерства армии и его разведагентства Кэмпэйтай. Выбор Токко и занимавшихся этим делом прокуроров министерства юстиции был очевиден. Они ни за что не были готовы передать конкурирующему ведомству столь ценное дело о шпионаже. Дело агентуры Зорге будет слушаться в суде как последнее и самое громкое – пусть и ложно атрибутированное – дело о шпионаже Коминтерна^[72].