Библиосфера и инфосфера в культурном пространстве России. Профессионально-мировоззренческое пособие
Шрифт:
3.2. От Древней руси до Серебряного века
3.2.1. Эпоха рукописной книжности (XI–XVI вв.) включает в себя два поколения книжников, различающихся содержанием ментальности: древнерусское поколение (РК-1) и старомосковское поколение (РК-2). Наименования этих социально-культурных поколений, как и всех последующих, выбраны нами условно, для удобства пользования, и вовсе не являются общепринятыми. Начало (восход) древнерусского поколения достаточно очевидно: XI век – время активной христианизации и интеллектуализации Руси, окончание же периода господства средневековой ментальности – вопрос дискуссионный. Не углубляясь в научные дискуссии, примем периодизацию, предложенную в «Словаре книжников и книжности Древней Руси» для отечественной средневековой литературы, то бишь средневековой книжности. Согласно этой периодизации, начальный период ограничен хронологическими рамками XI – середины XIV вв. Последняя дата аргументируется тем, что в течение столетия после монгольского нашествия создаются первоклассные памятники литературы, продолжающие традиции Киевской Руси («Слово о погибели Русской земли», «Повесть о житии Александра Невского» и др.). Однако в конце XIV столетия в результате так называемого второго южнославянского влияния менталитет книжных мужей существенно меняется: распространяется исихазм (Сергий Радонежский и его последователи), появляется стиль «плетения словес», митрополит Киприан (1336–1406)
Христианизация Руси привела к тому, что книга на старославянском языке стала символом и источником просвещения и образованности. Именно книга одухотворяла и вдохновляла древнерусских интеллигентов (поколение РК-1), когда монастыри и дворы некоторых князей (Ярослава Мудрого, его высокообразованных сыновей и дочерей, Владимира Мономаха, Всеволода Большое гнездо) служили центрами духовной жизни и обителями первого поколения интеллигентов-книжников. Вспомним о митрополите киевском Иларионе, известном как «муж благ, книжен и постник», о Несторе, агиографе и летописце, о летописце Никоне, об анонимномном авторе «Слова о полку Игореве», о таинственном Данииле Заточнике, начитанном и образованном правдоискателе, который полностью соответствует формуле интеллигента-гуманиста [151] . Для полноты картины назовем еще князя Волынского Владимира Васильковича (ум. 1288), который прославился как книголюб, переписчик многих рукописей, даритель храмам и монастырям книг в роскошных окладах. Рискованно превращать древнерусских книжников в библиотечных интеллигентов, но все-таки именно в среде «мужей книжных» нужно искать «первого русского интеллигента». Возможно, что автор поучения «Велика бывает польза от учения книжного…. се бо суть реки, напояющие вселенную, се суть исходища мудрости» был первым библиотечным интеллигентом на Руси [152] .
151
В.Г. Белинский характеризовал Заточника как «одну из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают…; которых сердце болит и снедается ревностию по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше бы промолчать, и молчат там, где выгодно говорить» (Белинский В.Г. Поли, собр. соч. Т.5.
– М, 1954. С. 351.
152
Ю.Н. Столяров не без основания называет первой русской женщиной-библио-текарем преподобную Евфросинию Полоцкую (1102–1173), день успения которой отмечается в Белоруссии как день библиотекаря (Столяров Ю. Первые древнерусские школьные библиотеки // Школьная библиотека. – 2001. – № 8. С. 3–5). Правда, он не называет её «первым библиотечным интеллигентом», но её житие не оставляет сомнений не только в её святости, но и в древнерусской её интеллигентности.
Почитание «учения книжного» сохранилось и в старомосковский период (поколение РК-2). Основоположник духовного течения не стяжательства, требующего отказа церкви от земельной собственности и аскетического отшельничества, Нил Сорский (1433–1508) был весьма образованным богословом и религиозным писателем. Он называл книги, «божественные писания» главными наставниками в жизни и не принимал неграмотных в основанный им скит «заволжских старцев». Усердным сторонником не стяжательства был Вассиан Патрикеев, в миру – князь и боярин, человек весьма образованный. Преподобный Максим Грек (1480–1556), кандидатуру которого на звание «первого русского интеллигента» выдвинул Д.С. Лихачев, по своим интеллектуально-этическим кондициям (образованность, креативность, этическое самоопределение) полностью соответствует формуле интеллигента-гуманиста своего времени. Приехав в Москву по приглашению Василия III для переводов и исправления книг его библиотеки, он был вовлечен в церковно-политические споры между иосифлянами и заволжскими старцами. В своих богословских, полемических, нравоучительных произведениях Максим Грек проявил себя не только как искусный мастер красноречия, но и как бесстрашный обличитель корыстолюбия духовенства и бесчинства властей. Особенно часто, как и полагается подлинному интеллигенту-гуманисту, он вставал на защиту бедных и угнетенных против злых и богатых. За это ему пришлось жестоко поплатиться: он был трижды осужден церковным судом и с 1525 по 1551 год провел в монастырском заточении.
Митрополит Макарий (1481/1482-1563) обладал высокой книжной культурой, под его руководством был составлен 12-томный помесячный книжный свод ежедневного чтения – Великие Минеи Четьи. Он был не чужд толерантности и порой ухитрялся склонить Ивана Грозного, которого сам Макарий венчал на царство 16 января 1547 года, к «печалованию» и покаянию. Однако, в конечном счете, он ближе к интеллектуалам, а не к интеллигентам, о чем свидетельствуют антикнижные решения Стоглавого собора (1551), духовным руководителем которого был митрополит Макарий. Собор подчинил книжное дело двойной опеке – церковной и светской цензуре, что было зафиксировано в главах «об училищах книжных», «об исправлении книжном», «о книжных писцах», «о злых ересях». По инициативе Ивана IV была принята 41-я глава, гласившая: «Царю свою царскую грозу учинити и святителям всем по всем градам запретили с великим духовным запрещениям, чтобы православные христиане богомерзких книг еретических у себя не держали и не чли, а которые держали у себя такие еретические отреченные книги и чли их, и иных прельщали, и те бы о том каялися отцам своим духовным, и впредь бы у себя таких еретических отреченных книг не держали и не чли, а которые учнут у себя впредь такие книги держати и чести, или учнут иных прелыцати и учити, и им быти от благочестивого царя в великой опале и в наказании, а от святителей по священным правилам быти в отлучении и проклятии» [153] . Однако это постановление осталось «гласом вопиющего», ибо не было механизма его реализации, то есть цензурного ведомства. Создать же такое ведомство при господстве рукописной книги практически невозможно.
153
Цит. по: Нотович О.К. Исторический очерк нашего законодательства о печати. – СПб, 1873. 63 с.
Грозные государи московские Иван III и Иван IV были, разумеется, деспотами, но это не мешает считать их книжниками. В книге И.Я. Стеллецкого [154] отстаивается гипотеза, что Софья (Зоя) Палеолог привезла в Россию Библиотеку византийских императоров, которую вывез её брат Андрей из захваченной турками империи. Это было драгоценное наследие византийской культуры, которое семья Палеологов использовала во время пребывания в Риме, а затем решила укрыть его в Москве. Аристотель Фиораванти, строитель Кремля, якобы выстроил подземное хранилище, где и схоронили драгоценную «либерею». О существовании замурованной в подземельях Кремля библиотеке Палеологов мог рассказать книголюбу Ивану IV во время их встречи в монастырском узилище Максим Грек. И.Я. Стеллецкий предполагает, что Максим должен был знать об этом хранилище, потому что Василий III выписал его именно для того, чтобы он переводил греческие книги из византийской библиотеки.
154
Стеллецкий И.Я. Поиски Библиотеки Ивана Грозного. – М.: Сампо, 1999. 400 с.
По наблюдениям В.О. Ключевского, ментальность типичного старомосковского книжника отличалась не в лучшую сторону от ментальности книжника предыдущего поколения. Воодушевленный победами русского оружия, книжник XVI века утратил прежнее смирение и возгордился. Как раз в это время пала Византия, духовная наставница Руси. Оставшись без учителя, русский книжник, недавний «новоук» благочестия, возомнил себя единственным блюстителем православия, князя московского нарек единственным христианским царем во всей Вселенной, а Москва в его глазах воссияла как «Третий Рим, а четвертому не бывать». Прежде высшей похвалой для образованного русского человека было сказать о нем, что он «муж книжен и философ», теперь тщеславный книжник поучал: «Братия, не высокоумствуйте! Если спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах; учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов». Этот словоблуд, уверенный, что все можно понимать, ничего не зная, писал о себе: «Не учен диалектике, риторике и философии, но разум Христов в себе имею». В.О. Ключевский называет нарисованный социальный портрет «вторым типом русского интеллигента» [155] . Трудно согласиться с этим приговором. Описанный грамотей-невежда относится не к интеллигентам, а в лучшем случае – к полуинтеллектуалам Московского царства, которых во все времена было предостаточно в нашем отечестве.
155
Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. – М., 1983. С. 302–305.
Заслуживает особого внимания соотношение в старомосковской ментальности книжной словесности (умозрительно постигаемого логоса) и иконописи (умозрения в красках). Из-за отрыва от классической греческой традиции и отсутствия школьного образования интеллектуальный уровень книжности оставлял желать лучшего и был простому народу чужд. Зато русские иконописцы в лице преподобного Андрея Рублева, Феофана Грека, Д. Черного, Дионисия почитались как духовные пастыри неграмотного народа. Г.П. Федотов хорошо раскрыл контроверзу словесности и иконописи: «Умозрение открывается в слове. В этом его природа – природа Логоса. Отчего же софийская Русь так чужда Логоса? Она похожа на немую девочку, которая так много тайн видит своими неземными глазами и может поведать о них только знаками. А её долго считали дурочкой только потому, что она бессловесная» [156] . Может быть, для того чтобы объединить слово и образ, рукописные книги богато и красочно иллюстрировались.
156
Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции // Судьба и грехи России. Избр. статьи. 1. – СПб: 1991. С. 72–78.
XIV–XV века называются эпохой расцвета русской святости, возрождения монашества и отшельничества, расцвета духовной культуры и искусства, средоточием которых были русские монастыри [157] . Огромным моральным авторитетом пользовались монахи и священники, праведные миряне и благоверные князья, которые впоследствии были причислены к лику святых. Подсчеты показывают, что из 545 святых, прославленных Русской православной церковью до 1938 года, 67 приходится на XIV век, 102 – на XV век, 97 – на XVI век [158] . Святым почитался человек, который за праведную жизнь, подвиг христианской любви, ревностное распространение веры, а также за страдания и смерть, принятые за Христа, после смерти приближен к Богу и прославлен Церковью [159] . Конечно, святость ценилась в то время гораздо выше образованности, предприимчивости, умственного развития. Ведь духовное творчество святых доходило до чудотворения, ясновидения, общения с Богом. Именно способность чудотворения и нетленность мощей служили необходимыми условиями канонизации, и эти качества пришлось бы включать в формулу святости, если бы такая нелепая мысль возникла у какого-либо безбожника.
157
Скляревская Г.Н. Словарь православной церковной культуры. – СПб, 2000. С. 230–231.
158
Русские святые: 1000 лет русской святости / Жития собрала монахиня Таисия. – СПб: Азбука-классика, 2001. С. 711–725.
159
Скляревская Г.Н. Словарь православной церковной культуры. – СПб, 2000. С. 223.
Конечно, «святость» и «интеллигентность» – понятия разноплановые, но у них есть область пересечения, заключающаяся в этическом самоопределении святого и интеллигента. Это обстоятельство позволяет поставить вопрос о соотношении святости и интеллигентности в этической плоскости. Ясно, что интеллектуалы далеки от идеала христианской любви, как и маловеры-скептики, эгоисты, снобы или конформисты. Их оставим в стороне. Только интеллигенты-гуманисты, этическое самоопределение которых отмечено альтруистической озабоченностью, толерантностью и благоговейным почитанием культурных ценностей, могут приблизиться к образу православной святости при условии, что предметом их благоговения являются христианские догматы. Житийная литература показывает, что подобные фигуры не редкость в пантеоне русских святых. Несомненными интеллигентами своего времени были святые равноапостольные первоучители и просветители славянские Кирилл и Мефодий. Однако надо признать, что большинство преподобных, святителей, блаженных, благоверных князей и праведников-мирян по образованности и креативности не достигает современного им уровня интеллектного слоя.
Персонификация средневековой русской интеллигенции – задача весьма сложная, потому что мы неизбежно попадаем в зависимость от литературных источников, рисующих облик того или иного исторического лица. В древнерусский период (XI–XIII), как отмечал Д.С. Лихачев, господствовал «монументальный стиль в изображении человека», вследствие чего «все московские князья до Ивана III как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван, а кто Василий». Поэтому судить об интеллектно-этических качествах светских и церковных владык весьма затруднительно. Только в памятниках XVI–XVII вв. встречаются более контрастные, но зато и более противоречивые словесные портреты. Например, о Борисе Годунове говорится, что он «оруженосию не зело изящен, а естеством светлодушен и нравом милостив и нищелюбив», но вместе с тем «оболганных людей без рассуждения напрасно мучителем предаваше», «и властолюбив вельми бываше» и т. д. [160]
160
Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. – М., 2006. С. 16, 20.