Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4
Шрифт:
— Я не изменник!
— Переходи, говорю, и мы простим тебя!
— Не нуждаюсь в твоем милосердии!
— Тогда сдавайся! Пленных мы кормим сливочным маслом и белым хлебом! — предложил Нодар.
— Подавитесь сами вашим белым хлебом!
— Три! — крикнул Нодар, и неприятельское войско с громовым «ура» двинулось на нас.
— Огонь! — взвизгнул я. Три кома подряд рассыпались на голове Нодара, но сдержать натиск красных было уже невозможно.
— Бей его! — раздался боевой клич, и началось…
Все перемешалось. Пошли в ход подножки и
— Что ты делаешь, осел!
— Ухо-о-о!..
— Не рви штаны, сволочь, они отцовские!
— Сдаешься?
— Убит я!
— Подними руки!
— Опусти палку — подниму руки!
— Бросай оружие!
— Какое еще оружие?
— Отпусти рукав, собака!
— Ты что, за настоящего немца меня принимаешь?!
— Чего ты плюешься?
— А ты не тяни меня за нос!
— Учитель! Он и впрямь меня убивает!
Потом первый пыл битвы остыл, слышалось лишь тяжелое дыхание уставших бойцов. Меня тащили за ноги, а деморализованное вконец мое войско с поднятыми вверх руками шагало рядом.
Меня потащили к учителю.
— Товарищ начальник штаба! — вытянулся Нодар. — Ваше задание выполнено, неприятельская армия разбита, левый берег Волги захвачен нами, наши войска триумфальным маршем следуют на запад, жертв с нашей стороны почти нет! Кроме того, захвачен в плен фашистский генерал Сосойя Мамаладзе. Вот он!
— Сосойя, горе ты мое луковое, опять ты угодил в плен? — спросила Хатия.
Победители и побежденные разразились дружным хохотом. Я встал, отряхнулся и… расхохотался.
— Теперь отдохните полчаса, а затем — марш на плантацию! — объявил военрук.
С веселым гиканьем бросились мы к реке и с удовольствием бултыхнулись в холодную воду. Потом мы лежали в тени и молча наслаждались покоем, тишиной и прозрачным, без единого облачка, голубым небом. Леван Гуриелидзе лежал здесь же с нами и с нескрываемым удовольствием курил «Темпы». Приятный аромат папироски щекотал нам ноздри. Табак, разумеется, был у каждого из нас, но городские папиросы, да еще «Темпы», да еще в военное время, имели для нас особую привлекательность. Мы горели желанием выпросить у учителя одну-единственную папироску, чтобы выкурить ее всем классом, по одной затяжке на брата, и затем хвастаться на все село: вот, мол, мы курили «Темпы». Наконец Нодар не выдержал, подмигнул мне и толкнул — пойди, дескать, попроси. Я выразительно покрутил указательным пальцем у своего виска. Нодар с непередаваемой гримасой повторил просьбу. И я решился.
— Леван Петрович…
— Чего тебе, Мамаладзе?
— Леван Петрович, это правда, что последняя просьба приговоренного к расстрелу человека удовлетворяется?
— Правда! — ответил он с такой уверенностью, словно сам раз десять побывал в роли осужденного на смерть.
— Я ведь пленный фашистский генерал?
— Точно!
— Значит, вы расстреляете меня?
— Если дашь правдивые показания, может, и помилуем…
— Никогда! — заявил я твердо.
— Ну, значит, будешь расстрелян! — нахмурился
— В таком случае выполните мою последнюю просьбу!
— Что вы скажете? — обратился начальник штаба к своему штабу.
— Считаю, что было бы подло с нашей стороны отказать ему! — ответил со всей серьезностью Нодар.
— Так и быть! Говори, Мамаладзе, в чем заключается твоя последняя просьба? — смягчился начальник штаба.
— Дайте одну папироску на обе армии… Мы выкурим ее в окопе, вы даже не увидите нас…
Гуриелидзе остолбенел от неожиданности. Придя в себя, он заговорил, задыхаясь от возмущения и глотая слова:
— Что?! Что ты сказал?! Да как ты… Кому ты… Как ты посмел?! Чтобы я, Леван Гуриелидзе… педагог… ветеран войны… чтобы я своей собственной рукой… дал папироску… своим ученикам?! Отравил бы ваши легкие, сердце, кровь?! А?! Скажите, что это было шутка!.. Иначе я сойду с ума!..
Я перепугался не на шутку. Ребята затаили дыхание.
— Конечно… Мы пошутили, уважаемый Леван Петрович!
— Извините нас! — пробормотал я и поспешно пересел подальше от учителя.
Долго еще бушевал наш военрук, наконец он стал успокаиваться, приговаривая время от времени:
— А? Папирос им захотелось!.. Я вам покажу папиросы!..
И вдруг произошло нечто совершенно непредвиденное и непонятное. Хатия, не проронившая во время вышеописанной бурной сцены ни одного слова, подошла к учителю и сказала:
— Уважаемый Леван Петрович! Никогда в жизни я не была ябедой, но теперь не могу скрыть от вас: пока вы руководили боем на берегу Супсы, мальчики достали из вашего кителя папиросы и одну из них начинили порохом, — все равно, мол, нам он не даст закурить… Они думали, что раз я не вижу, то и не услышу ничего…
— Да ты с ума сошла! Что ты брешешь? Врет она, Леван Петрович! — заорал я вне себя от искреннего возмущения.
— Испугался? — спросила иронически Хатия, моргая глазами.
— Ах, вот оно что… — проговорил учитель и оглядел нас испепеляющим взглядом.
— Врет она все, Леван Петрович! Признайся, дура, врешь ведь? — вмешался Нодар.
— Сам ты дурак, и сам ты врешь! — сказала спокойно Хатия.
Изумленный класс разинув рты смотрел на заупрямившуюся Хатию.
— Так… Не двигаться с места! — приказал шепотом побледневший учитель и встал. Он подошел к висевшему на дереве кителю, достал из кармана коробку папирос, внимательно осмотрел каждую папироску и, не заметив ничего особенного, повернулся к Хатии:
— Порохом, говоришь, начинили?
— Порохом, Леван Петрович!
— Прекрасно… Теперь слушай мою команду! — Учитель подошел ко мне. — Сосо Мамаладзе! Закуривай! — и протянул мне раскрытую коробку.
— Что вы, Леван Петрович! Не хочу!
— Не хочешь? Бери сейчас же!
— Хотите взорвать меня, Леван Петрович?
— Говорю тебе, закуривай!
«Черт с ним, — подумал я, — закурю с закрытыми глазами, в худшем случае опалю себе нос!» Протянул руку, достал из коробки папироску, закурил и жадно затянулся.