Библиотекарист

де Витт Патрик

Боб пожал плечами в третий раз, и тут Джун положила руку ему на плечо.

– Боб, пожимать плечами – инструмент полезный и по-своему соблазнительный, но это всего лишь одна стрела в колчане, и не следует ею злоупотреблять, иначе рискуешь создать впечатление, что сказать тебе нечего. Ты понимаешь, о чем я?

Ида сквозь сон пробормотала что-то неразборчивое. Джун сказала:

– Я очень надеюсь, что ты не станешь держать зла на мою подругу. В ее нападках нет ничего личного, просто она страдает от неизлечимого недуга, и имя ему – сварливость. Силу она черпает во враждебности, а радость – в силе. Но в любом случае, как я уже говорила, глупо предполагать, что мы сможем тебе помочь. Как перед Богом скажу, мы с Идой еле-еле справляемся с тем, чтобы обеспечить

себя едой и кровом. – На этом Джун умолкла, явно чего-то ожидая. – А ты сам ни о чем не хочешь меня спросить? – поощрила она.

– О чем, например?

– Ну как же. Кто мы такие, куда едем, зачем мы туда едем, почему у нас багаж из двадцати трех ни на что не похожих штуковин, почему у меня в кармане металлофон и как это вышло, что наши собачки танцуют вальс.

– О да! – сказал Боб, которому и впрямь очень хотелось это все знать.

– Что ж, – сказала она, – я отвечу тебе, раз уж ты сгораешь от любопытства.

Ее голос еще понизился, и она огляделась по сторонам, будто желая убедиться, что никто из соседей их не подслушивает.

– Мы с Идой феспианки, Боб.

Боб не был уверен в том, что именно означает это слово, отсылающее, по сути, к Феспию, зачинателю древнегреческой трагедии, но то, как Джун произнесла его, намекало на что-то постыдное, и Боб залился краской.

– Да, – сказала она, указывая на красную щеку Боба. – Это шокирует, я знаю. Но давай не будем приукрашивать: мы пара отчаявшихся феспианок, ищущих, где бы нам применить свои скромные таланты и при этом не нашалить слишком сильно. Конечно, мы рассчитываем избежать тюремного заключения. Случалось нам получать денежное вознаграждение за оказанные нами услуги; но жизнь, знаешь ли, не сахар, и это еще мягко сказано. Обе наши семьи, само собой, от нас отреклись. И уже довольно давно мы исключены из приличного общества. Но у нас и выбора не было, понимаешь? Дело ведь в том, что человек либо рождается актером, либо нет, и никто не в силах бороться с потребностями своего разума, да и своей плоти в конце концов, не так ли? – Она подняла взгляд поверх головы Боба. – Я не обижусь, если ты захочешь пересесть от нас, Боб. Не хотелось бы навлекать позор на дом Кометов. – Боб, однако, не двинулся с места, и Джун, сжав его руку, сказала: – Я знала, что ты останешься. Твое сердце написано у тебя на лице!

– Так вы актрисы! – вымолвил Боб.

– Мы драматические актрисы, – подтвердила Джун. – Мало того, мы еще и драматурги, продюсеры, режиссеры, дизайнеры, рабочие сцены, мастера реквизита, кинологи и собаки. Мы занимаемся всем этим сразу не из амбиций, а потому, что заняться этим, кроме нас, некому, мы одиноки. Да, мой маленький беглый друг, это истинно и в конечном счете то, что мы есть.

Боб спросил, не едут ли они куда-нибудь выступать, и Джун просияла. Она протянула руку через проход и ткнула пальцем в живот Иды. Та слегка приоткрыла свой правый глаз.

– Боб Комет проявил интерес, – сказала ей Джун.

– Кто такой Боб Комет?

– Найденыш, Ида. Его зовут Боб Комет, и я из себя вон лезу, чтобы удовлетворить его любопытство.

– Оставь меня в покое, – сказала Ида и снова закрыла глаз.

Джун повернулась к Бобу.

– Мы, я и моя брюзгливая спутница, едем в городок под названием Мэнсфилд на премьеру нашей последней работы, которая состоит из нескольких связанных между собой виньеток. Ты знаешь, что такое виньетка?

– Нет.

– Это история, которая не дотягивает до того, чтобы называться историей, поэтому ее именуют виньеткой. Притворяясь, что сделал ее такой намеренно, ты избегнешь стыда, которым сопровождается чувство вины. Ты знаешь, что такое чувство вины?

– Нну…

– Это счет, срок оплаты которого истекает. Эта работа, которую мы сейчас везем, она у нас не самая сильная. Неплохая, но в ней нет прежней мощи, которая когда-то давалась легко и так, будто это наипростейшее дело. Теперь мощь гаснет, и нет в мире витаминов или лекарств, чтобы восполнить ее отсутствие. Все подходит к концу, Боб Комет, песчинки

сыплются в горлышко песочных часов, и не верь, когда тебе скажут, что это не так. – Джун прищелкнула пальцами. – В Мэнсфилде есть отель, в котором мы в довоенные годы демонстрировали кое-какие наши работы и, было дело, имели успех, местного значения, конечно, но успех тем не менее, и чем неожиданней, тем приятней. Это было во времена лесного бума, в конце тридцатых, когда лесопромышленникам, их подручным и их любовницам вечером в пятницу и субботу требовалось хоть что-то, напоминающее культуру. Мне тогда казалось, они даже не понимают, что мы им вообще показываем, но это всегда был спектакль, зрелище, причем с музыкальным сопровождением, чего некоторым и так довольно. Но, что ни говори, а зрители отзывались с воодушевлением и азартом. Они знали, когда нужно хлопать, и тратились на вино, что радовало владельца отеля. Но потом промышленники, подручные и любовницы уехали в другие места, и приглашений от владельца отеля не стало. И вот теперь, годы спустя, он вдруг ни с того ни с сего связался с нами и объявил, что грядет возрождение. Это прекрасно, и не скажу, что не рада была получить весточку от этого человека, но, по правде сказать, подозреваю, что мы катим в Фиасковилль. Ты знаешь, что такое фиаско?

– Думаю, да.

– Что ж, мы почти на месте.

Солнце опустилось еще ниже, и автобус закладывал широкие, стремительные виражи, следуя очертаниям береговой линии.

– Ты слишком молод, чтобы ведать о меланхолии, сопровождающей возвращение в место, где когда-то ты процветал. Замечу, это совсем не так плохо, как кажется. Но, Боб, я делаю различие между меланхолией и печалью. Ты понимаешь, в чем разница?

– Нет.

– Меланхолия – это мечтательное отождествление времени с вором, и коренится меланхолия в воспоминаниях о минувшей любви и былом успехе. Печаль – явление более безнадежное. Печаль – это осознание того, что ты не получишь того, что жаждешь и, возможно, заслуживаешь, и вот она-то, печаль, коренится во влечении к смерти или, извини уж меня, им поощряется.

Ида вздрогнула и пошевелилась.

– Как тут уснешь, когда кто-то все время болтает? – вопросила она.

– Оно живет и дышит, – сказала Джун Бобу. – Оно ходит меж нас.

Тут Ида вполне пробудилась, выпрямила спину и огляделась по сторонам, будто запамятовала, в каком месте уснула.

– Где моя “Бэби Рут”? Я хочу шоколадку!

И Джун, поморщившись, набрала воздуху в легкие и обратилась к своей подруге:

– Я вот только сию минуту объясняла юному Бобу, что даже тем из нас, кто готов к меланхолии, следует иметь запас прочности на случай печали.

* * *

Автобус съехал на пятачок, отделявший шоссе от океана. Водитель заглушил двигатель, и Боб услышал, как бьется в стенки автобуса ветер, что дует с океанических вод, услышал, как мерно шуршит галькой отступающая волна.

Джун смотрела налево, в сторону от моря.

– Вот он, – сказала она.

Отель “Эльба” был выстроен в викторианском вкусе: закругленная черепица, вдоль фасада деревянная прогулочная галерея, над южным крылом башня с коническим верхом. Высилась башня в наклон, флюгер над ней согнулся в жесте как бы почтения или ласкового приветствия, и видно было, что башня, как и отель в целом, понемногу врастает в землю. Красивый отель, подумал Боб, но вид у него недокормленный. Хотя когда-то он, должно быть, казался величественным.

– Мэнсфилд! – возгласил водитель.

Изнутри автобуса Боб мог с высоты обозреть весь городок целиком: две дороги буквой “Т”, шоссе и улица, ведущая на восток, в темнеющий лес. Солнце еще не село, но витрины магазинов вдоль шоссе были уже закрыты, на сегодня или же навсегда. А на улице чуть дальше отеля Боб увидел кинотеатр и ресторан, оба открытые для посещения, но рядом ни единой души, которой вздумалось бы войти в тот или другой. Ни слова не говоря, Джун мрачно смотрела на это зрелище. В кабинке водителя над головой у него вспыхнул свет, и он сделал пометку в блокноте, который свисал с приборной панели.