Библия в СМСках
Шрифт:
Фильм на маленьком экране вскоре окончился полным и безоговорочным поражением вампиров, из чего все заключили, что продолжения действа в виде следующей серии не будет. Автобус продолжил приближаться к столице в тишине. Фомин захрапел сразу. Салим отключился минут через десять. Баба Вера проваливалась в сон отдельными клоками сознания, как кошка. Сумку с деньгами и документами она предусмотрительно надела на шею, сунула под плащ и сверху придерживала переплетенными на животе руками, и мысль о том, что пальцы во сне могут расплестись и оставить сумку на радость воришкам, полноценно заснуть не давала. Однако баба Вера честно сидела, смежив веки и призывая альфа-ритмы, о существовании которых и не
Чевяк тоже не спал. Он хрумкал кишки. Стасик сидел ни жив ни мертв в позе бабушки Веры – то есть крепко скрестив-и-прижимая руки к животу, в котором уже, наверное, и половины кишок не осталось. Ему было плохо. За окном слева плыла черная темнота, изредка взрываемая хищными зрачками вжикающих навстречу машин. Перед окном – справа и везде вокруг – висела темнота синяя, от дежурного освещения вдоль пола по проходу между креслами. Синяя темнота была страшная, потому что в ней плавал спящий старший брат, не похожий на брата, такой тоже синий, с черным приоткрытым ртом. Но черная темнота была еще страшнее, потому что ее было хоть и с одной только стороны, но гораздо больше, ее было – весь мир. И самая страшная темнота была красная, в животе. Стас отлично помнил картинку из детской энциклопедии – память на такие штуки у него была почти фотографическая – там кишки были красные, на фоне темного круга. Стас представлял себе, как зловредный чевяк сидит в его красной темноте и жрет ее, и толстеет… Надо выгнать его, пока он не растолстел окончательно.
Все последние недели Стас надеялся, что если не давать чевяку новую пищу, он оголодает и сам вылезет. А как вылезет – тут его Стас и зарубит насмерть. Как Кощея. Но из этой затеи ничего не вышло. Видимо, чевяк ел кишки и потому был не голодный. Стас тоже был не голодный, хотя почти ничего не ел, а только пил. Сейчас ему вновь хотелось пить, но брат спал и был страшный, синий, с черным ртом. Его же не разбудишь, такого. А бабушка была где-то сзади, тоже синяя. Оборачиваться к синей бабушке было даже страшнее, чем будить синего брата. Стас случайно коснулся пальцем стекла и обнаружил, что оно мокрое. Он исподтишка лизнул палец и покосился на брата. Стаса всегда ругали, если он сосал палец. Но сейчас брат спал. Стас еще раз тихонько провел пальцем по запотевшему стеклу и увереннее слизал с него капельку воды. И опять посмотрел на брата. Брат спал и не собирался просыпаться. Тогда Стас осмелел и стал собирать воду со стекла языком. И собрал всю, сколько смог.
Потом он уснул и тоже стал синим, как все, до самого рассвета.
В столицу приехали без опоздания, ну почти без опоздания, небольшая пробка оказалась только перед Павелецким вокзалом – конечной остановкой. Но поскольку метро открывалось в шесть, а время прибытия было – пять ноль пять, то затор в каких-то сорок-пятьдесят минут для воронежско-елецких пассажиров был – тьфу, даже на руку.
Фомин суетливо проводил бабушку с внуками до касс подземки, сказал: «Ну, тут я вас оставляю, так-быть…», но не оставил, а взялся провожать «до пересадки». На пересадке с теми же словами передумал и решил проводить «до больнички». Ну а уж в больничке без вопросов и сомнений стал прощаться, но тут случилось «чэ-пэ, так-быть», и Фомин так по своим делам и не поехал, а позвонил на свою командировку и деловым тоном сообщил, что задержится. В конце прибавил: «целую», но тоже как-то очень по-деловому, по-командировочному. Салим посмотрел на Фомина и подумал… Да нет, ни о чем он
А ЧП случилось вот какое. Прямо в вестибюле «больнички», перед невозможно гудящим летком улья с названием «регистратура», Стас вдруг схватился двумя руками за живот, дважды скорчился – то есть скорчился лицом и одновременно присел на корточки, – и громко застонал. А потом заплакал в голос. В такой громкий голос, на который только был способен. Бабушка немедленно растерялась. Фомин тоже. Если бы это был его собственный ребенок, то не растерялся бы, а так – как быть, кто его знает. Салим, будь он со Стасом вдвоем, тоже не растерялся бы, но при стольких опытных взрослых, да еще среди толпы и…
– Ай, какой невоспитанный мальчик! – сладким голосом прощебетала тетя с очень воспитанной девочкой за ручку. – Ай, какой он становится некрасивый, когда плачет! Правда, Мариночка?
Мариночка послушно кивнула. Большинство людей в очереди, как показалось Салиму, тоже мысленно кивнуло. Меньшинство не обратило на инцидент никакого внимания. К счастью, не все вокруг оказались идиотами. Случившаяся мимо грушевидная врачиха, увидев перекосившегося от боли ребенка, первым делом тронула его лоб и ужаснулась.
– Немедленно в изолятор! – распорядилась она. – Кто родители? Господа, кто родители ребенка?
Гудение перед летком мгновенно затихло. В наступившей тишине нелепое заикание бабушки показалось Салиму еще нелепее, чем это было на самом деле.
– Нет… Нет у него родных. Яба… я – бабушка. И брат вот. Мы, мы – родители. Вот и справка. Направление на прием…
Бабушка полезла в сумку за документами. Врачиха раздраженно отмахнулась:
– Бабушка, бабушка! Куда ж вы ребенка в таком состоянии везете? Он же горит весь! Жар и, вероятно, острая кишечная инфекция. Вон как малыша корчит.
А вы стоите. Своего внука не жалеете, хоть других детей пожалейте. Он же нам перезаразит тут всех. А у нас и так детишки в основном ослабленные, видите?
Девочка Мариночка, в сторону которой кивнула врачиха, послушно округлила карие глазки с черными подглазными мешочками и выразительно посмотрела на бабушку, олицетворяя собой невинных ослабленных детишек, могущих заразиться от Стаса чем-то непоправимо-неизлечимым. Баба Вера посмотрела на задохленькую Мариночку – и заплакала.
– Не выгоняйте нас… – попросила бабушка. – Куда ж мы теперь…
Выкидывать их и без бабушкиной просьбы никто не собирался. Стаса, который и в самом деле горел, уложили на каталку и увезли в изолятор. Салим ринулся пройти с ним, он хотел, чтобы получилось, как в заграничных кино, где близкие тяжело больных сидят рядом, держат их за руку и так далее. Но молодого человека за железную с квадратными стеклами дверь категорически не пустили. И бабушку тоже. (Фомин, разумеется, даже не рыпался.)
Когда, наконец, оформили документы, открыли карточку и сделали все, что полагается, Фомин сказал:
– Значит, так. Сидеть тут неча. Ясно, что вам сегодня домой уже не судьба. Значит, надо устраиваться в Москве. Я тут знаю недорогую гостиницу.
– Я никуда не поеду, – отказалась баба Вера. – Тут буду сидеть. В кресле. Туалет есть, руки там помыть и воды попить можно, а больше мне ничего не надо. Я буду ждать, что врачи скажут.
– Я тоже, – после некоторых колебаний согласился с бабушкой Салим.
Свободных кресел, впрочем, не было, поэтому они вышли на воздух, присели
на высокий парапет лестницы. Фомин вздохнул, сходил в буфет и принес два бумажных стаканчика кофе своим спутникам и банку пива себе. Бабушка достала хлеб, сыр, картошку и помидоры. Помидоры извлеклись треснувшие и частично обессоченные. «Не надо было их брать!» – раздраженно подумал Салим.