Бич Божий
Шрифт:
Несмеяна села. Впрочем, потрясение было слишком сильным, и она пришла в себя не полностью.
— Проводите меня в одрину, — попросила она. — Ой, нехорошо мне, нехорошо...
— Не волнуйся, лапушка, — успокоил её Добрыня. — Видишь, он не мёртвый. Боги не приняли его.
— Вижу, вижу. Тошно мне, однако.
— Ну, иди, иди. Я зайду попозже.
И служанки увели Несмеяну.
— Я доплыл до берега, — пояснил Милонег, — и пошёл на север. А придя сюда, в ножки бросился к Ольге Бардовне, и она позволила в Вышгороде остаться.
— Хочешь — едем вместе? —
— Нет, благодарю. Я хочу быть поближе к Киеву.
Воевода сжал его плечо:
— Не надейся. У НЕЁ всё идёт как надо. Привыкает, на люди выходит вместе с мужем.
— Я люблю её.
— Времечко пройдёт — всё быльём затянется.
— Я не разлюблю никогда. — Он сидел упрямый, с полоумным блеском в карих своих очах.
— Ну, гляди, гляди. Как бы не раскаяться...
Ночью Добрыня заглянул к Несмеяне. Та лежала бледная; в плошке с маслом плавая фитилёк, пламя его мерцало, и по стенам клети двигались ужасные тени. Губы Несмеяны дрожали.
— Ты разлюбишь меня, Добрынюшка? — с болью в голосе спросила она.
— Успокойся, не разлюблю. Завтра встанешь бодрая, и поедем в Новгород.
— А не бросишь меня, не отправишь в Киев?
— Нет, не брошу, можешь быть уверена.
— Поклянись, пожалуй.
— В чём поклясться, не понимаю?
— Что теперь не пойдёшь к наложнице.
Воевода слегка насупился, но потом сказал утвердительно:
— Да, клянусь.
— Чем клянёшься?
— Жизнью княжича.
— Хорошо, поверю.
Он поцеловал её в лоб и вышел.
...Утром Несмеяну посетил Соловей, расспросил боярыню о её самочувствии, веко оттянул, поглядел язык, сделал пассы рядом с головой, ухо приложил к животу. Снова сделал пассы. Сел, задумался.
— Мне сдаётся, — проговорил, — что зачала ты дитятко. Срок, наверное, слишком невелик, и поэтому утверждать не берусь наверняка. Но такое предположение у меня имеется.
— Да неужто?! — Несмеяна села и едва не расплакалась от восторга. — Можно сказать Добрыне?
— Погоди чуток. Вот приедем в Новгород, посмотрю опять. Подтвердится если — скажешь обязательно.
А Добрыня умылся, вышел на крыльцо, посмотрел на Днепр. Холодок залез ему под рубаху, лёгкие заполнил, голову прочистил. Богатырь вдохнул утреннюю свежесть, ощутил приятность, словно выпил родниковой воды, и сказал подручному:
— Нынче едем. Собирай людей. И ладьи готовь.
Провожать гостей весь, наверное, Вышгород высыпал. Стар и млад глазел на княгиню Ольгу, вышедшую в дорогих одеяниях, круглой шапке с меховой оторочкой, опираясь на посох. Шла Юдифь с малыми ребятами. Рядом с ними — Неждана в простеньком платочке. Утирала слёзы.
—
— Не бери ребят, — умоляла девочка, — а меня возьми. Ну, пожалуйста, тятенька, мне так скучно здесь...
— Ничего, Нежданушка, солнышко, голубушка. Я тебе гостинцев пришлю с оказией. Напишу письмо. Не заметишь, как времечко пройдёт.
Начали прощаться. Воевода обнял подошедшего Милонега, хлопнул по спине и спросил:
— Ну, в последний раз: может, с нами двинешься?
— Нет, останусь.
— Что ж, бывай здоров.
Ольга Бардовна махала платочком. Вёсельные лопасти погрузились в воду, начали грести, паруса с трезубцем выгнулись от ветра, и ладьи, оказавшись в фарватере, заскользили на север.
— Дай им Бог! — сказала княгиня.
Константинополь, осень 968 года
Возвращение василевса Никифора Фоки из похода было скромным. Он не смог разбить сарацин, ускользнувших от него в последний момент и укрывшихся в Сирии, не привёз богатств и дешёвых рабочих рук. Настроение его было мрачным. Он подозревал Феофано. Перестал с ней общаться, истово молился и подумывал о ссылке жены и её детей в монастырь на какой-нибудь дальний остров.
Подъезжая к столице, василевс распорядился триумфального шествия по городу не устраивать. Торжества прошли на константинопольском ипподроме. На кафизме — царской трибуне — сам Никифор Фока сидел — в золотой диадеме, сплошь усыпанной большими рубинами, красной паволоке и такого же цвета сапогах, а в руках сжимал скипетр и державу. Рядом с ним была Феофано: тоже в диадеме, но украшенной крупным жемчугом, на плечах — многоцветная мантия, золотом расшитая, платье узкое, элегантное; и лицо расписано ярким гримом; в правой руке — пальмовая ветвь из золота.
Малолетние императоры восседали тут же. Сбоку раболепно улыбался евнух Василий. Разумеется, привели под белы рученьки патриарха; плохо видя и плохо слыша, Полиевкт то и дело спрашивал: «Кто это? Что там происходит?» На других трибунах находились военачальники и почётные граждане, должностные лица империи, представители других государств. Много было и простых горожан, только не женщин и рабов.
Праздник начался торжественной песней. Стоя, все исполнили гимн Иисусу Христу за Его покровительство в нелёгком походе. Стройными рядами мимо кафизмы прошествовали войска. Бросили к ногам василевса неприятельские знамёна и бунчуки. Провели закованных в цепи пленных. Подтащили к Никифору Фоке схваченного в одной из битв генерала из палестинцев; василевс поставил на обритый затылок мусульманина ногу в алом своём сапоге. На довольно скромной повозке провезли захваченные сокровища. Снова спели гимн. И на этом свернули праздник; а тем более, начался мелкий дождь, дул холодный ветер, и вообще было по-осеннему грустно.