Бич Божий
Шрифт:
— Брось, Найдёнка, не вредничай. Я ж не собираюсь к Лысой горе идти, есть козла варёного. Просто так побегаю и поклянчу хлебов. Подурачусь со всеми. Разве это грех?
— Грех, конечно. Погляди на себя. Что за вид? Борода, рога. Никого не напоминает? Всё отцу расскажу, как приедет из Царьграда. Пусть тебя проучит.
— Просто ты завидуешь: хочешь сама пойти, но боишься Бога. Он на то и Бог, чтоб прощать.
— Глупый ты, Павлушка. Маленький ещё. Рассуждаешь по-детски.
— Строишь из себя святую угодницу. А самой с парнями обниматься охота — будто я не вижу! — и, одевшись в шапку, шубку,
Вечерело. Снег хрустел у него под ногами. Небольшой морозец покалывал щёки. Струйки пара вылетали из носа и мгновенно таяли в густеющих сумерках.
За углом он услышал бубен, колокольца и дудки. Улыбнувшись, побежал нагонять ребят. Но увидел, что идут не его друзья, а чужая компания — различил среди колядующих тётку Ратшу, дочь Вавулы Налимыча — славную Меньшуту — и ещё нескольких знакомых с Подола.
— Эй, Варяжко! — крикнула Меньшута. — Хочешь с нами?
— Я своих ищу, — отозвался Павел.
— Ну и зря. Мы идём к князю во дворец, там дают жареных курей и хмельное пиво. Не пойдёшь — раскаешься.
— Ладно, уговорила.
И они гурьбой двинули к детинцу. Впереди скакал длинноногий парень в волосатой шубе и мохнатой маске: прыгал, пританцовывал, в воздухе размахивал тонкой красной палкой с бубенцами и лентами.
— Это кто? — спросил у Меньшуты Варяжко.
Девушка пожала плечами:
— Я его не знаю. Он пришёл уже с тёткой Ратшей, весь уже одетый, раскрашенный А поёт забавно. Ты послушай.
Юноша притопывал, хлопал рукавицами:
Мороз, Мороз Морозович!
Ходи кутью есть!
Цепом голову проломлю,
Метлой очи высеку!
Мороз, Мороз Морозович!
Ходи кутью есть!
А летом не бывай:
Цепом голову проломлю,
Метлой очи высеку!
— Где-то я его слышал, — сдвинул брови Павел. — Но не помню, где.
Подошли к воротам детинца. Спели песенку:
Три-татушки, три-тата,
Отворяйте ворота.
Подавайте сала клин,
Можа — хлеба, можа — блин!
И дружинники их впустили. Стали колядовать возле княжьего крыльца — громко, весело. Вышел Святослав — в шубе, но без шапки, красных сапогах. Поклонился в пояс, сделал знак перстами — слуги вынесли дары. Вслед за князем вышли сыновья — Ярополк в лисьей шапке, с поднятым воротником лисьей шубы, и Олег — крепкий, как отец, но лицом попроще. Рядом с Ярополком семенила Анастасия — скромно, но красиво одетая, в куний воротник прятала лицо от мороза.
Тётка Ратша прокричала очередную колядку, а Меньшута
Помнишь, я сказал тебе
По-эллински: «Агапэ»?
Ты по-русски мне в ответ:
«Я люблю тебя, мой свет!»
Князь и княжичи рассмеялись, не почуяв подвоха, но Анастасия узнала его. Лишь один человек на всём белом свете так произносит заветное «агапэ». Да, конечно, это был Милонег. У гречанки задрожали колени, и она взяла Ярополка под руку.
— Что с гобой? — посмотрел на неё супруг.
— Голова что-то закружить, — прошептала несчастная. — Думать, что, наверное, от морозный воздух.
— Да, сегодня холодно, — запахнул шубу Ярополк. — А ещё идти на Лысую гору! Хорошо тебе — ты крещёная, вправе отказаться.
— Я остаться здесь, полежать в одрина.
— Ну, ступай, ступай. Отдохни порядком. Как вернусь — зайду. — Муж поцеловал её в щёку.
Поклонившись, Настя исчезла во дворце.
По ступенькам поднялась в терем, забежала в одрину, рухнула на колени под образами. Стала креститься, кланяться и молить по-гречески:
— Господи, сохрани и помилуй! Пусть останется жив-здоров, но уйдёт, уедет и со мной больше не увидится. Удержи меня от греха, огради от его любви, разлучи нас навеки. Господи, прошу! Господи, за что такие мучения?..
Сзади скрипнула дверь. Юная гречанка обернулась и ахнула: на пороге стоял Милонег — в шубе, но без маски.
— Ты сойти с ума, — прошептала женщина. — Как сюда попасть?
— Чепуха. Знаю с детства выходы-входы. Все направились к Лысой горе, я же — скрылся, — опустившись рядом с ней на колени, холодом, морозом обдал. — Настенька моя... Славная, любимая...
Бывшая монашка стояла, словно неживая.
— Ну, скажи что-нибудь, желанная... Получила моё Евангелие?
— Получила, — пискнула она.
— И письмо прочла?
Та кивнула.
— Я решился, потому что не мог... Мука смертная — знать, что ты чужая жена... Милая, хорошая... — Он схватил её ладони в свои. — Если помнишь, если любишь ещё — бежим!
— Нет, — сказала гречанка тихо. — Я давать обет...
— Не смеши меня — что ещё за обеты? — начал целовать её щёки, губы. — Брось, забудь. Нет на свете ничего важнее любви. Нашей с тобой любви — понимаешь это? Убежим, скроемся, уедем. В Новгород, к Владимиру. Нас Добрыня не выгонит, он хороший. Ну а выгонит — дальше побежим, в Швецию, к варягам.
— Нет, пожалуйста... Дьявол-искуситель... Я не мочь... Бог меня карать...
— Нет, любимая. Я приму христианство. Я уже решил. Мы с княгиней Ольгой говорили много... Обвенчаемся в церкви. Будет по закону! Грех — сейчас с язычником жить!
— Господи... — и Анастасия заплакала. — Я не мочь, я не мочь... — Но слова Милонега, ласковый его голос, добрые глаза и нежнейшие поцелуи делали своё; бывшая монашка потянулась к нему, руки обвила вокруг шеи, губы утопила в его губах. Спрягала лицо на его груди. В шутку попеняла: — От тебя пахнуть, как козёл...