Бич Божий
Шрифт:
А когда Улебу исполнился год, в озере Ильмень утонул Ратибор.
Хоронили супруга по обычаям знати. В первый день поместили в гроб, называвшийся тогда домовиной. Всё его имущество разделили так: треть — жене и сыну, треть — на погребальный костёр, треть — на тризну. Сшили для Ратибора погребальный убор: красный парчовый кафтан с золотыми застёжками и соболью шапку. На открытом месте выстроили нечто вроде избушки; в ней за стол усадили усопшего, а пред ним поставили мясо, лук, хлеб, цветы и мёд. Рядом положили щит, колчан, лук и меч покойного. В жертву принесли: верную собаку, разрубив её пополам, двух коней Ратибора (обезглавив, изрубили мечами), двух коров, петуха и курицу. Их тела
Год спустя трое уважаемых новгородцев предложили дочери Остромира свою руку и сердце. Но она отказала всем. Никого не хотела видеть собственным хозяином. Люди пожимали плечами: как же так? молодая, пригожая и неглупая — почему-то живёт одна, никого не берёт в мужья, отвергает женихов и поклонников... Удивительно... Только Верхославу это положение не смущало. Нежность и душевные силы женщина отдавала сыну. Обучала начаткам грамоты, счёту и житейским премудростям. Говорила ему с улыбкой: «Вырастешь большим, сильным, умным — станешь сотским, тысяцким, а потом и посадником, как твой дедушка Остромир». И Улеб свято в это верил.
А Добрыня стал первым мужчиной, кто не вызвал у неё антипатии. Он казался не таким, как другие: небольшого роста, ладно скроенный, с мягкими кудрями, падавшими на лоб, говорил просто и немного певуче и не строил из себя сказочного витязя. С ним приятно было общаться. А когда на Купальские праздники он пропел под гусли несколько былин, сердце Верхославы даже дрогнуло, как бы чувствуя: вот единственный человек, с кем она могла жить в согласии... Но, во-первых, на пути постоянно маячила Несмеяна, во-вторых, дочка Остромира не могла одолеть внутреннюю скованность. Что-то ей мешало всё время. Точно душу опутывали верёвки... Но и потерять милого Добрыню было очень жаль.
Тут возник Лобан. Получив отказ после сватовства, он упорно продолжал преследовать Верхославу. Присылал ей подарки, но она отправляла их назад. Подъезжал к ней на Торговой площади, спрашивал при всех, не сменила ли гнев на милость. А на требище, в жертвенных хоромах, неизменно старался сесть поближе. И однажды, летом 972 года, перешёл от осады к штурму.
День Перуна, 20 июля, праздновали на Перыни — как положено, без увеселений и песен, с жертвенным быком и довольно крепким настоем из травы перуники. Старосте Плотницкого конца хмель ударил в голову. Он схватил Верхославу, возвращавшуюся с Улебом в город, бросил на коня впереди седла и умчал в неизвестном направлении. Потрясённый мальчик со слезами и криками бросился назад, к идолу Перуна, где ещё пировали Бочка, Рог и Добрыня. Сын, плача, рассказал о случившемся. Тысяцкий, посадник и староста Словенского конца ринулись догонять Лобана. Повезло Добрыне: брат Малуши обнаружил насильника на лесной опушке — зверски избив несчастную, не желавшую ему подчиниться, он свалил Верхославу наземь и на уже бездыханной раздирал платье на груди. В этот миг его и настиг меч Добрыни. Угоняев сын застонал от боли и свалился мёртвый. А посадник, бережно подняв Верхославу на руки, поспешил к ручью. Смоченным платком он отёр ей лицо, попытался привести в чувства, брызгая водой и вдувая воздух женщине в лёгкие, приложив уста к устам. И вдова робко ожила. Веки дрогнули, задышала грудь, и она увидела своего избавителя.
— Ты? Добрынюшка? — слабо произнесла Верхослава. — А Лобан?
— Не волнуйся, милая. Больше никому он худого не сделает.
—
— Да, пришлось...
Дочка Остромира попыталась привстать, но её голова сильно закружилась, и вдова, вскрикнув и осев, опустилась опять на землю.
— Худо мне, Добрынюшка, худо...
— Ничего, любимая. Скоро всё уляжется.
— Где Улеб?
— С нами, у Перуна. Это он позвал нас на помощь.
— Добрый, славный мальчик...
Прискакали дружинники, возглавляемые Рогом и Бочкой. Часть из них Добрыня отправил на опушку — унести тело Угоняева сына, с остальными соорудил нечто вроде носилок и с предосторожностями положил на них Верхославу. Целый месяц вдова отлёживалась в одрине. Голова болела, не хотелось есть, всё лицо было в ссадинах и кровоподтёках. Богомил проводил лечение: не давал вставать, клал на лоб смоченный в холодной воде рушник и поил отваром из маун-травы. Помогали ему Улеб, мамка Жива и, конечно, холопки из дома Верхославы. Каждый день заходил Добрыня. Приносил ей цветы и рассказывал городские новости. О любви не говорил, но смотрел нежно и задумчиво. А когда дочка Остромира стала поправляться, то поймала себя на мысли, что она ждёт Добрыню с нетерпением... Сердце билось, запылали щёки. «Вот напасть! — прошептала вдова с усмешкой. — Стукнули, и только тогда поняла, кто мне дорог по-настоящему!» Тут пришёл посадник, и она, чувствуя волнение, стала боком, чтобы он не видел сиявшие от счастья глаза.
— Что с тобой, любимая? — удивился он.
— Ничего, ничего, мне стало получше.
— Нет, я вижу: ты сегодня совсем другая.
— Глупости, Добрыня.
— Милая, скажи. Ты меня тревожишь. Не вернулась ли вновь озноба? Я велю кликнуть Богомила.
— Нет, не то! — и она, повернувшись к нему лицом, со слезами на глазах ответила: — Я, Нискинич, тебя люблю...
Он упал на колени и поцеловал её крупные, неженские руки. А потом спросил:
— Выйдешь за меня?
Верхослава наклонилась к нему:
— Пожелаешь — выйду.
Но иные события помешали их семейному счастью.
Волчий Хвост бил челом Добрыне: он хотел обвенчаться с Нежданой по обычаю предков. Зная об их нежных чувствах, новгородский посадник молодым перечить не стал. Но, само собой, взвился Угоняй. Он кричал на сына:
— Заигрался, да? Для чего тебе было велено сделаться своим человеком у ворога? Чтобы доносить обо всех задумках, планах, кознях. Ну а ты? Мало что Боташу заложил в Ракоме, так ещё жениться надумал на поганой древлянке! Прокляну, Мизяк, и лишу наследства!
— Тятя, ты пойми, я не предавал, — защищался юноша. — Это лыко в строку. Я женюсь для вида. Обесчещу и брошу с малыми ребятами.
— Ладно, не свисти! Двурушник. Служишь на меня или на него? Он убил Лобана, брата твоего, а тебе это — трын-трава, будто так и надо!
— Но Лобан чуть не надругался над боярыней Верхославой.
— Где видки? Где свидетельства по закону? Сын Улеб — не видок, слишком мал для этого. А побои — не доказательство, может быть, она зацепилась за сучок и упала.
— Тятя, ты же знаешь, что Добрыня прав.
— Замолчи, подлец! Слово моё последнее: не бывать киевлянке в нашем дому! Прекословить станешь — убью!
— Ну, как хочешь, тятя. Я спросил у тебя для приличия — всё-таки отец. Но могу и так. Коль на чистоту, то скажу открыто: я люблю Неждану И её любовь во сто крат важней, чем твои угрозы. Проклинай, голоси — ничего не сделаешь. Я женюсь без благословения.
— Ах ты вор! — Угоняй двинул сыну в ухо, но Мизяк уклонился, отпихнул отца, отскочил к дверям. И сказал, вскипая: