Бифуркатор
Шрифт:
Стёпка задумчиво отдирает от пола конфетный фантик и рассматривает его.
– На девяносто пять процентов понятно, что моя теория верна.
– Девяносто пять? Да тут все сто!
– Ну, яйцо и правда могло протухнуть от времени, - вздыхает Стёпка, отправляя фантик в мусорный пакет.
– Ты правда веришь, что оно протухло после двадцать третьего июля?
– Вопрос не в том, во что я верю, - Стёпка смотрит на меня и жестом профессора Гарварда поправляет очки.
– Вопрос в том, как было на самом деле.
Я плюхнулся на диван и уставился
– Мне кажется, что я помню, на каком месте оно лежало, чёрт, по-моему, двадцать третьего я и правда хотел его разбить в яичницу.
– Ну это уже де-факто. Ты сильно потрясён, эмоциональный стресс начинает додумывать то, чего нет. Лучше возьми мусорный пакет и помоги мне в уборке. Успокоишься. Заодно, будем смотреть, не соизволят ли господа из Сомерсета нам чего-нибудь отписать.
За уборкой я и правда успокоился. Мы даже про петлю времени говорили мало. После пяти минут рассуждений перешли на истории из жизни. В основном, жаловались друг другу, как жестоко поступила с нами судьба и как окружающий мир перевернулся в последние дни, пока мы не общались.
Стёпка повторял мои чувства, в основе которых прочным фундаментом легла пустота.
Мы отдраили дом, проверяя Стёпкино мыло каждый пятнадцать минут. Сомерсет мол-чал. Вернулся Серый, на троих мы сообразили сухой обед. При старшем брате Стёпки разговоры о времени совсем ушли в небытие. И уже после обеда, под вечер, стащив из холодильника оставшиеся жестяные баночки колы, мы со Стёпкой перебрались на задний двор и вновь заговорили об аномалии.
К крыльцу примыкали две тахты, на них, попивая колу, мы рассматривали серое полотно вечернего неба и болтали на темы, которые другим показались бы либо историей Голливуда, либо бредом сумасшедших подростков.
– Ну и что, что они не написали, - говорит Стёпка. Его глаза закрыты под стёклами очков.
– Даже если и не напишут, ну... куда деваться. Я сразу предположил, что спасение Андрюхи цель невыполнимая.
– Ты не понимаешь, - вздыхаю.
– Я же теперь всю жизнь буду мучиться, гадая, что там с мелким. Бедняга. Ты представляешь. Всю жизнь в одном дне.
– Ну... если он не просыпается каждое утро в одном месте, то я бы ему даже позавидовал, - внезапно говорит Стёпка.
– Ты представляешь, сколько всего можно сделать? Перед тобой неисследованная планета. Натворил делов, а завтра все уже забудут. Можно посетить все страны, изучить жизнь людей на планете.
– Если б ещё деньги на это иметь, - усмехаюсь я.
– Умный человек сможет несколько месяцев понаблюдать за банком, изучить каждый миллиметр, а потом утром ограбить, днём купить билет, вечером вылететь и в полночь быть в Америке. Ну и пусть, что у тебя утром все деньги исчезнут, ты своего добился.
– Да, но моего опарыша умным не назовёшь, - усмехаюсь я и гляжу на качели у изгороди, на которых любил качаться Андрюшка, когда мы приходили в гости к Стёпке.
– Так было до настоящего двадцать третьего июля. Зацикленность в одном
– Как ботаник, - улыбаюсь я, и печаль вдруг толкает сердце.
– Ну вот. К тому же, в твоих руках бессмертие.
– Это неплохо, да, но мне кажется, что мелкий просыпается всё время в одной кровати, - отвечаю я.
– Ну сам подумай, если его арестуют за ограбление банка, посадят за решётку. А утром всё вернётся на двадцать третье июля. Представь, как утром сокамерники уди-вятся. Откуда ни возьмись тут появляется новый мальчишка.
Стёпка какое-то время делает мелкие глотки колы, а потом говорит:
– Скорее всего, ты прав. Я бы это объяснил иначе. Постоянство пространства, вот как. Однозадачность матрицы пространства.
– Во! Точно! Я знаю слово матрица!
– усмехаюсь я.
Стёпка выплёвывает смешок, приоткрывает один глаз и косится на меня.
– Не расстраивайся, - говорит он.
– Главное, знать, что твой брат жив. А остальное... ос-тальное - это лишь печаль от расставания.
– Да, - вздыхаю.
– К тому же, остаются ещё подлые пять процентов.
Когда мы со Стёпкой расстаёмся, темнеет, а я стою на лужайке перед домом, оглядываюсь и говорю:
– Стёпка, а мы точно с тобой не психи?
Друг задумчиво заводит глаза, а потом говорит:
– До смерти мамы я бы сказал, что мы однозначно психи, но после её смерти, мне кажет-ся, что вокруг всё неправильное. Я люблю думать логически, и раньше я знал, что такое смерть, и что ей не нужен пригласительный билет, но...
– Но одно дело знать, а другое - видеть её своими глазами, - перебиваю.
– Да, - кивает Стёпка.
– Теперь мир кажется мне алогичным. Так что, раз уж на то пошло, то это мир сошёл с ума, а не мы.
Я задумываюсь.
– А знаешь, ты прав. Я даже готов отправиться в прошлое за своим братом. Я такой пус-той, что не удивлюсь уже ничему и нисколько!
В тот вечер я ошибался.
****
Следующее утро будит меня настойчивым звонком в дверь. Я барахтаюсь в кровати словно черепашка, которую перевернули на спину. Мне кажется, что во мне живёт злобный демон, преследующий единственную цель: запутать меня во сне. Я часто просыпаюсь в неестественных позах, когда левая рука ничего не чувствует, правую ногу пронзают миллионы иголок.
Надевая в спешке джинсы, путаюсь в них и падаю. Теперь мой разум уже проклинает звонившего. И колокольчик страха тренькает только на лестнице. Подождите, а я разве кого-то жду?
Неслышно проношусь мимо проёма в гостиную, в долю секунды оглядываю её. Никого. Ни матери, ни отца, который, понятное дело, на работе. В дверь ещё раз звонят, и я зами-раю, заставляя себя не дышать. Возле двери в куске стены есть окно, в него я всегда смотрю, прежде чем открываю дверь. Мои шаги шепчут за угол, пальцы едва заметно отодвигают занавеску, а лаз планирует увидеть того Буратино в оранжевой кепке и круглых тёмных очках, но...