Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Варшавский Сергей Петрович

— До утра нельзя тут оставаться.

— Думаешь?

— Знаю. Повязку долой, заметна.

— Как же я… так?

— Кепку надвинешь — будет незаметно. Потом как знаешь.

— Мне бы документы, — начал было Максим, но замолчал. Ей лучше знать, что ему надо.

Отдернув пеструю лоскутную занавеску, она выдвинула из-под кровати сундук, обитый полосами жести, принялась извлекать вещи. Показались две рубахи, гимнастерка, брюки, теплое полупальто, носки, носки, носки…

Наконец на стол лег конверт.

— Метрика твоя. Если

пожелаешь вернуть родные имя и фамилию. — Ее голос изменился, стал жестким: — Решай сейчас. То, что по малолетству от меня открестился — не виню.

— Мама…

— Тихо. Ты дурак был. Ты так и не понял, что если что и было, то лишь ради вас. Чтобы вы не голодали, не мерзли. Вы, не я, — говорила она спокойно, не заламывая рук, но в голосе все равно слышалась подспудная, давняя обида.

Максим, ни слова не сказав, забрал документ. Мать, поколебавшись, вынула из сундука сверток. В нем оказались красивые, явно заграничные очки с зеленоватыми стеклами и деньги.

Оглядев пачку бывалых, промасленных рублей, Максим начал было:

— Куда мне столько?

Она оборвала:

— Бери. Лишние не будут. Идешь в парк — бери хлеба, как в тайгу, помнишь?

Максим, глядя на кучу вещей, взмолился:

— Я не дотащу.

— И носки, — не слушая, распорядилась она, — ноги в тепле надо держать. И еще.

Из сундука явились на свет замечательные, высокие ботинки. От сияния, исходящего от глянцевой крашеной коричневой кожи, даже светлее стало. Максим с благоговением осматривал толстую кожаную подошву, утыканную шипами, и даже с подковами на каблуке.

— Это мне? — уточнил он.

— Не беги далеко, — уже наставляла она, — в Калинин или в Ярославль, только не в село, не в деревню — ни в коем случае, где каждый чужак на виду. Понял?

— А вы, вы как же? — жалко спросил он.

— О, о нас вспомнил, — беззлобно подтрунила мать, — не переживай, Лидка не тебе чета, моя кровь, ни слова не скажет, хоть на куски режь. — Вдруг тихо рассмеялась: — Она и мне недавно лишь созналась, что тогда, когда ты болел, по ошибке, спросонья напоила тебя горчичной водой со спиртом…

Он не выдержал, хихикнул:

— Негодяйка Идка.

— Дурачок. Она за тебя в огонь и в воду.

— Это да…

— Разве от матери тебе в угоду отказаться не смогла. — И прервала саму себя: — Ладно, чего старое поминать. Пакуйся.

Бросив взгляд на термометр, заторопилась, и, надев робу, поспешила на пост, кренясь больной спиной набок. Снова заскрежетала об уголь лопата.

Максим быстро сложил то, что дала мать, в вещмешок, потом, поколебавшись, снял-таки сапоги, поднял одну стельку. Схватился за второй сапог, вырвал вторую. Отбил каблуки. Длинно-предлинно матерно выругался, негромко вроде бы, но мать услышала. Просунув голову в комнату, строго приказала прекратить порочить богородицу и прибраться:

— Что ты тут намусорил? А ну, бумажки прочь.

И Хмара, продолжая материться уже про себя, принялся собирать с пола разлетевшуюся

газету, нарезанную, как для сортира.

…Она проводила сына вверх по лестнице, ничего, глубокая ночь, все кляузники почивают, никто не увидит, что пост оставила. Посмотрела последний раз, долго, запоминая, перекрестила медленно, размашисто, торжественно. Приказала:

— Ступай с Богом.

Стояла недолго, смотря ему в спину, ведь переулок-то короткий. И все-таки увидела, как у самого уже перекрестка он обернулся и махнул рукой. Вздохнула с облегчением — что еще желать в жизни?

Вернувшись в кочегарку, аккуратно, старательно проработала еще двадцать минут, доведя температуру по нормативной, вернулась в свою комнату. Выпила воды.

«Негодный мальчик. Так и не взял носки про запас, а ведь ноги! И рубашечку оставил, и гимнастерку. И даже полупальто. Неслух, упрямый ослик. Ну таков он. Вот я и дети, которых Ты дал мне, значит, так и надо. Стало быть, пора».

Одну за другой стала она доставать из сундука вещи — было их немного, они тут не залеживались, отправлялись на толкучку, и это было обычное барахло, которое не вызвало бы подозрений, никаких особых примет у него не было. Все это сберегалось на черный день! А теперь оно все ни к чему. Все, все в топку.

Сундук наконец совершенно опустел. Теперь все документы, книги — все отправилось в огонь. Лишь один листок остался лежать на столе, список из имен, первые из которых были наведены уже выцветшими чернилами, далее шли уже более свежие, некоторые записаны прыгающим почерком, это делалось в поезде или на бегу, чтобы не забыть потом. Двенадцать имен, выведенных особенно четко, разборчиво, с пометками «отр.» и «млад.».

Глава 26

— Вернемся к нашему разговору о вашем кочегаре, — уже с нетерпением предложил Николай Николаевич.

В кабинете они с Ляпуновым были одни, Акимов, Остапчук и товарищ омич Муравьев вышли, чтобы не мешать. Однако бывший завкино, почитая себя уже вне зоны досягаемости Сорокина, делал вид, что понятия не имеет, о чем идет речь. То снова рассыпался в благодарностях, то делал прозрачные намеки на то, что тут его шельмовали совершенно незаслуженно, то нес чушь о внеплановом расходе топлива.

— Я не отказываюсь, — изображая полную боевую готовность, заверил Ляпунов.

— Итак, кочегарила у вас женщина, посменно…

— Верно, — делая вид, что припоминает, бывший завкино достал записную книжку, перелистнул, — Лехнович, Юлия Владимировна.

— Лехнович, Лехнович… — повторил, морща лоб, Сорокин, — знавал я одного. Не родственница селекционера Лехновича?

— К сожалению, не слышал, — покаялся бывший завкино.

— Он создал сорт картошки, которая без света и чуть ли не на морозе давала урожай.

— Я далек от этого. Но женщина приличная, несудимая, непьющая. Косенькая немного…

— В смысле глаза? — уточнил Николай Николаевич.