Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Капитан встретил ее арией:
– «Здравствуй, милая моя, я тебя заждался». Что-то новенькое принесла?
Она тотчас разворчалась:
– Вам все шутки. А знаете, как мне за вас влетело? И больше не просите, не выпущу!
– Больше не стану, незачем. Что влетело – ну так отыграйся сейчас.
После окончания процедуры, унизительной и неизбежной, Николай Николаевич спросил Шуру:
– Ты замужем?
Она ответила без обиды и высокомерия:
– Откуда ж. Да и некогда, и так болячка поверх болячки, а сверху волдырь, еще и мужа на шею себе вешать.
Капитан обиделся
– Что, не зовут?
– А кто ж позовет-то, Николай Николаевич? – невозмутимо отозвалась Шура. – Мужик нынче такой, что и укола боится, не то что в загс.
Капитан обиделся еще больше.
– С тобой сходишь в загс, пожалуй. Разве в костюме химзащиты, от яда.
Шура покраснела, прищурилась:
– Это вы шутки шутите? Вы, товарищ капитан, жене шутки шутите.
– Нет жены у меня.
– Нет – так заведите и шутите. Иначе придется врачу указать на вашу повышенную нервную возбудимость – такую ижицу вам пропишут! Вообще сесть не сможете, не до шуток станет.
Наутро Сорокину и вправду стало не до шуток. Он имел долгий разговор с лечащим врачом, настаивал на том, чтобы его немедленно выписали. Врач сначала просто уговаривал отлежаться, затем начал приводить здравые доводы, затем прямо признался: звонили из МУРа, тактично интересовались персоной Сорокина и состоянием здоровья капитана.
– Вот оно что… ну-ну. Это вы Шуру пропесочили и вещи мои велели запереть?
Теперь и врач обиделся:
– Ну или не ну, а вы, товарищ капитан, нарушили режим, покинули помещение. Где были, простите, мне лично неизвестно. Вот я вас спрошу: где?
– Извините, не отвечу.
– Вот именно поэтому я решительно отказываюсь вас выписывать, – подвел черту медик. – Пусть вас тут опрашивают. Случись чего – по крайней мере откачаем, а я поприсутствую.
Врач волновался совершенно напрасно, на что немедленно указал вежливый, корректный товарищ из главка.
– Нет никакой нужды вам отвлекаться от дел, – сказал он, выдворяя медика из палаты. – Тут нет ни нервных женщин, ни малолетних детишек, и ваше присутствие необязательно.
– Товарищ капитан, буду с вами откровенным.
– Сделайте милость.
– Ситуация сложилась некрасивая, по меньшей мере спорная, – серьезно, сочувствуя, пояснял особист, крутя в руках ручку. – На площади, выделенной вам в качестве служебного помещения, жилья то бишь, пребывает формально посторонняя гражданка. Более того, погибает. Да еще так некрасиво.
Особист сделал паузу.
– Разные мысли возникают. Не было ли самоубийство последствием насилия? Или женщина в расстройстве, не понимала значение совершаемого?
Сорокин молчал, глядя строго прямо на него, в складку меж белесыми бровями. Собеседник вздохнул, принялся писать, уже не поднимая глаз от бумаги:
– Кем вам приходится погибшая гражданка Газзаева?
– Невестой.
– Это другое дело, – кивнул тот, делая отметку. – Теперь проще объяснить, что она делала в комнате, выделенной вам под жилплощадь.
– Собирались жить вместе, семейно.
– Она знала о вашей госпитализации?
– Конечно.
– У нее был ключ от вашей комнаты?
– Ключ был, можно сказать, у всех. Уходя, я оставлял его под
– Почему так?
– Потому что брать нечего. Ценных вещей, документов, оружия в помещении не держал. Все хранилось по инструкции, в рабочем сейфе.
– Случались ли между вами ссоры?
– Да.
– Понимаю, понимаю… Не припомните, когда была последняя?
– Перед тем как я ушел на службу, в день госпитализации.
– По какому поводу?
– Это мое личное дело.
– Само собой, вы вправе не отвечать, – то ли подхватил, то ли перебил товарищ из главка, – но вы не откажетесь сообщить, куда отлучались в период с двадцати тридцати по двадцать двух часов?
– Откажусь. Но можете быть уверены, что на месте преступления меня не было.
– На чем будет основываться моя уверенность? – вежливо спросил особист.
– Много на чем, – таким же образом, чуть скрипнув зубами, ответил Сорокин. – Посмотрите хотя бы расписание, я бы не успел съездить туда и вернуться.
– Проверим, проверим… разные есть варианты, попутки, сообщники, – как бы про себя отметил тот. – Хотя нельзя не исключать…
– Что не исключать? – резче, чем следовало бы, спросил капитан.
– А вот это, товарищ Сорокин, мое дело, – ласково ответил тот, – личное. Не серчайте, Николай Николаевич, вы же понимаете, какая ситуация складывается. Я своего мнения не переменяю. Уверен, что вы в этом грязном деле совершенно ни при чем, к тому же ваши прошлые заслуги дают все основания для полного доверия. Но стечение обстоятельств, да и морально-нравственный аспект… – Он не договорил, чуть покачал головой и уже без экивоков, сухо закончил: – Считаю необходимым напомнить вам: до окончательного выяснения обстоятельств смерти Газзаевой вы должны проживать по месту прописки.
– Есть.
Часть вторая
1
Санька, еле передвигая ноги, тащился на свою любимую голубятню. Вокруг солнце, тепло, зеленый шум и красота – но на душе у Приходько так темно, сыро, как в подвале или в слякотном ноябре. И пускай до него еще очень долго, и пока еще все зелено, но по масштабам голубятника, у которого все измеряется мешками с кормами, осень уже совсем скоро. Ныне веселые облачка станут смурными и серо-буро-малиновыми. И небо с каждым днем будет опускаться все ниже и ниже, и все чаще будет лить холодный дождь.
Бедные мокрые голуби! Останется им, нахохлившись, просиживать дни напролет под навесом.
«Потом выпадет снег, – тоскливо, обреченно и по-взрослому думал Санька, – и надо будет прибавлять корму, белков, как это там, в руководстве? Бобовые… бобовые. А где взять-то? Взять-то где?»
Почему-то вспомнилась война, и до боли в печенках стало жалко взрослых в те годы. Тетку Анну ту же. Они, мелкие, ни о чем не думали, не беспокоились: есть что в рот положить – положили и проглотили, нет – слезами запили, и дальше жить, одним днем. Взрослым-то каково было изо дня в день смотреть на них, тающих, на костлявые пальцы и опухающие ножонки, на раздувающиеся животы, западающие глаза – и совершенно точно понимать, что ничего нельзя поделать.