Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
– Чего набычился? Мыслишь, аж мозг скрипит? Я тебе еще раз предлагаю как другу – пошли бригадой, поработаем. Говорил с Цукером, он сказал: халтуры всегда много, рук не хватает, а у него на железке свои люди.
– Сам-то пробовал уже?
– И не раз.
– Хоть бы что сказал! – возмутился было Санька.
– Я и говорю, битый час толкую тебе, – заметил Витька. – Я ж не ты, и сам не жрамши сидеть не стану, и маме не дам. Была бы какая скотина у меня – и та бы не голодала.
– Но-но. Голодал ты больно, много знаешь.
– Голодал, как
– А в чем?
– В том, что ты со своими принципами мало что выиграешь.
– Ну а вляпаемся, Витька? – спросил Санька. – Забыл?
Маслов поежился, но уверенно возразил:
– Ничего я не забыл. Потому и все проверил заранее на себе и теперь тебе как другу спокойно говорю: дело чисто.
– Ты ж его не знаешь.
– Я и тебя раньше не знал. А этот – надежный, не бродяга. В библиотеку, кстати, ходит.
– Не гони.
– Ольгу спроси, коль мне не веришь.
– Так небось затем и ходит, клинья к ней подбивает, – буркнул Санька.
– С Колькой-то поподбиваешь, пожалуй. Нет, дело-то было, разбежался – да ему быстро разъяснили, что к чему. Теперь они с Ольгой дружат, о книгах толкуют, о поэзии всяческой, о прочем неясном.
Санька насторожился: а не от того ли Светка зачастила в библиотеку? Причем не берет книжки на дом, как нормальные люди, а сидит там читает. Уж не в этом ли соль, не новая ли симпатия? Ох, нелегкое это дело – присматривать за сестрами… От этой мысли бедный Приходько взбеленился: «Да ну и хрен с ней! Что я ей – сторож? Запирай ее не запирай, все равно свалит. Пусть хоть с кем мутит, лишь бы не с Яшкой».
– Если он такой весь из себя положительный, чего ж играет? – упрямился Приходько.
– Каждый трудящийся имеет право на отдых. Ты с голубями возишься, он играет. – Витька решительно поднялся: – В общем, я предложил, а ты как хочешь. Да – да, нет – нет. Жди, когда мамка еще мешок сухарей пришлет, якобы порченых.
Санька без звука проглотил укор. Бесспорно было лишь одно: очень нужны деньги. Голубям корм, тетке на хозяйство, мало ли.
«Ну чем плохо, если просто… пойти, разве, поговорить? Просто так прийти. А вдруг шанс, вдруг это то самое «лучшее», на что советовал надеяться голубятник? Маслов вон подтверждает – нормальный парень, дело иметь можно».
Голуби, милые, любимые, самые дорогие после тетки и сеструхи, смотрели умными глазами, розовым обведенными, и точно успокаивали: трын-трава, хозяин, что раньше времени помирать? Сложится что-то, мы же птички божии, прокормишь нас. Только бы чистоту соблюсти, белоснежность и крылышек наших, и души твоей.
– Дуры вы, дуры, – проворчал Санька, шмыгая носом и отворачиваясь, понимая, что вот-вот расплачется от тоски и бессилия, – ничего вы не понимаете.
Умный Витька молчал, отведя глаза, не желая смотреть на друга. Не стоит мешать Саньке, есть минуты такие, когда все самому надо решить. Все – и никто ж не поможет решение-то принять. Витька только и сделал, что сдавил легонько плечо друга, мол, тут я, даже не сомневайся – когда понадоблюсь. Оставил
Санька остался мучиться.
2
Приехала из Киева Анька Мохова, по-прежнему черно– и востроглазая и уже не беспутная. Румяная, пополневшая на украинских хлебах, плывет лебедью, высоко неся красивую голову, и как будто Царица Тамара успела-таки передать ей это вот непонятное, что вызывает поклонение. А может, все проще: теперь она мама, а важнее этого человека никого нет на свете – поневоле собой возгордишься.
По приезде она тотчас отправилась к Пожарским. Встретились, обнялись, Аня передала для Оли коробку конфет:
– Киевские. Ну что, Коля, теперь картошечку-то не чистишь? И пирогов некому вам сготовить…
– Не надо, Аня, – попросил он, – и так тошно.
Выяснил, как дела у Моховых – оказалось, все путем. Муж Егор работает на каком-то производстве, заместитель начальника цеха. Моховская тетка Лия присматривает и за внученькой, и за племянником. Аньку выписали наследство принимать.
– Оказывается, Тамара меня как родную указала. Когда нотариус опись делал, всплыло кой-чего.
Аня замялась, но, взяв себя в руки, решилась:
– Колька, мне поговорить с тобой надо насчет того, когда ты тетеньку нашел.
– Чего со мной, не с ментами?
– И с ними в свое время. К ним у меня разговор особый.
Она совершенно очевидно соображала, как подступиться, и, размышляя, нещадно терла курносый нос, от чего он еще более порозовел.
– Пойдем перекурим.
Конечно, это была фигура речи, Анька и курить-то бросила. Просто нужно было поговорить без свидетелей.
– Была у Сорокина?
– Пока нет, не знаю, где искать. В отделении его нет, там Палыч главным. Помещение в казарме опечатано.
– Выселили его?
– Его отстранили. Потому и нечего ему делать теперь на площади, предоставленной как начальнику отделения.
– Что ж там, говорят, пусто?
– Наверное, казенная мебель осталась… – Она опять замолчала.
– Ань, давай не юли, – посоветовал парень. – Подозреваешь нечистое?
– Подозревать не подозреваю, но тут, понимаешь. Никак не могу поверить, чтобы она, такая смелая, и так…
– Струсить? Сдрейфить?
– Да как ни назови! Вот не верю – и все. Она стальная, пережила всякое, нам не то что не сдюжить. И вдруг в такое время, когда живи и радуйся, из любой беды можно выход найти – и в петлю? Не могла она.
Анька дернула за рукав, приблизила горячие сухие глаза:
– Коля, ты же был там, и ты смекалистый, все примечаешь. Ничего не показалось?
– Что ты хочешь услышать?
– Не знаю. Цепляюсь за соломинку, что ли. Такая безнадега! Как будто специально кто-то все затягивает, замыливает, чтобы времени прошло побольше. Главное вот быстро порешали: самоубийство – и шабаш. И сожгли. А ведь она мне заповедовала всегда: похорони как положено, по-божески. Не на что мне опереться, одни догадки!