Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
– Что ты толкуешь? – возмутился Анчутка. – С чего взял-то? Я, что ли, грабил?
– Да ты и на воробья не наедешь, кишка тонка у тебя. Труслив ты до вонючести, – объяснил Пельмень, и было очевидно, что он не хочет ни оскорбить, ни пошутить, а так, просто отметил этот факт как данность.
– …а вот пособить, одолжить, навроде маскировки – вполне мог.
Анчутка разорался:
– Головой ты стукнулся?! Никому я ничего не одалживал! С повязкой этой дурацкой был всю дорогу, вот, сам гляди, – и зачем-то выложил упомянутый кусок ткани на стол,
Пельмень не ответил. Видно было, что ему очень хочется сделать три вещи: махнуть на все рукой, лечь и отвернуться к стене. Что он и сделал.
Яшка все еще жрал, возился и скандалил сначала в полный голос, потом вполголоса, возмущаясь тому, что уже если друг не верит, то как жить дальше, и прочее в том же духе. Пельмень накрыл голову подушкой. Слушать вранье не хотелось, и без того было невесть как тошно.
Убедившись, что Андрюха наконец задремал, Яшка бесшумно пробрался по коридору, привычно выбрался в окно, спустился по пожарной лестнице вниз и по пустынным улицам помчался к оговоренному месту. Принялся ждать и, несмотря на то что был начеку, не заметил того, кто тихо, как зверь, прокрался за спину и ткнул дулом меж лопаток:
– Ручки.
– Хорош шутить, – сказал Яшка, но руки поднял. В них ему деньги и сунули.
– С почином. За аренду крыши.
Анчутка, пряча добычу в потайной карман, спросил:
– Как прошло? Шухер-то какой поднялся.
– С новенькими пушками – совсем другое дело, полный реализм. Вот девочка сговорчивая попалась, то есть понятливая, но непослушная. Сказал негоднице не соваться к мусорам, а она… ай-ай-ай, плохо в Москве барышень воспитывают.
– Расчет верный. Только вот Лебедева-то за что заляпал?
– Много ты понимаешь. В чем суть: чтобы сделано было на грош, а шуму – на сто рублей. Чтобы пошел кипеш по городу, слухи: командир бригадмила девок грабит по подворотням, а начальство от народа это скрывает. Уж будь спокоен, такие пули примутся отливать. И в итоге разгонят эту кодлу, и нам раздолье – и на райончике, и окрест. Да и активистам этим наука будет, неча устраивать детство и игру в казаки-разбойники. На то мусора есть – и будя. – Он хлопнул Анчутку по плечу: – Ты-то сам когда?
– Ни-ни, не могу.
– На райончике промышлять и не зову, тут ясно, что все свои. Но можно по-цыгански, подальше от дому. Не дрейфь.
Яшка начал что-то бормотать, его прервали:
– Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя! Поработаем.
– Палева боюсь.
– Чего бояться там, где тебя не знают? Не свети вывеской – и не докажут, а случись что – игрушки скинули, и если по-умному, то отмажемся.
– Ну это да…
– Мы ж шутя, дяденьки, трудное детство, недостаток воспитания и витаминов… Решайся, будешь иметь не как сейчас мелочь, а половину. А теперь геть отсюда, а то мне работать еще, другая бригада на подходе.
Поспешая обратно в общагу, Яшка, с одной стороны, откровенно трусил, с другой – в кишках порхали воробьи, а из груди рвались радостные возгласы: «Хорошо-то как!
С деньгами в кармане он не испытывал нужды копаться в том, что хорошо, что плохо. Это все отвлеченные вопросы, а вот рублики за здорово живешь – это рублики!
10
К оговоренному времени Приходько и Маслов пробрались к обувной будке. Цукер был там, похвалил, выставляя полное ведро воды:
– Вы вовремя. Полейте-ка по-быстрому.
– Ты чего это, перед работой моешься? – спросил Витька, поливая потихоньку ему меж лопаток.
– И до, и после, – невнятно отозвался тот, окутываясь, как луна облаками, мыльной пеной – Что, в столице и так не принято? Звиняйте.
– Принято, принято, – успокоил Маслов.
Закончив процедуры, обувщик с наслаждением принялся растираться чистым полотенцем.
– У меня на родине соленой воды много, а пресная по чайной ложке перепадает. А тут лей – не хочу, вот никак не могу ни напиться, ни намыться.
Натянул тельняшку, надел кепку:
– Айда.
В электричке Цукер немедленно заснул.
Санька и Витька сидели в полном молчании – говорить не хотелось, потому вроде как было не о чем. Оба ощущали себя не в своей тарелке, у обоих не было уверенности в том, что идут на чистое дело и в награду получат именно то, что оговорено, а не заряд соли в задницу.
Однако Цукер преспокойно дрых, запрокинув голову и открыв рот, посвистывая носом, и эта картина успокаивала. Станет ли так почивать тот, кто идет на черное дело и тащит с собой еще двух – вряд ли.
Поворочались Санька и Витька, поворочались и прикорнули сами, да накрепко, так что на подъезде к Трем вокзалам Рома их сам растолкал:
– Подъем, байбачье, приехали.
Вышли из последнего вагона, спрыгнули с платформы и пошли вдоль путей, в ту сторону, где огни были редки.
– И чего не сойти на станцию раньше? – ворчал быстро утомившийся, непривычный к пешим походам Маслов.
– Мне-то почем знать? – огрызнулся Санька.
Впереди уже расстилались черными холмами вершины ночных деревьев, и гравий насыпи путей блестел под луной, как драгоценные камни. Прошли на ответвление, миновали один состав, второй. Послышались голоса, показались темные фигуры, пахнуло табаком и потом. Подошли к грузчикам, которые, выстроившись цепочкой, передавали мешки, сгружаемые с вагона. Один из них, повернувшись, сделал знак.
– Вставайте в ряд.
Работали быстро, молча, споро, мешки укладывали в кузов грузовика, стоявшего у насыпи. Вскоре он, загруженный, уехал, подкатил второй, начали заполнять его. Когда и его кузов загрузили и он, отфыркиваясь, исчез в темноте меж деревьев, один из грузчиков скомандовал:
– Баста! – Подойдя к вагону, он навесил на двери замок и принялся раздавать деньги.
Цукер получил наряду со всеми. Потом все быстро разошлись, а ребята остались.
Санька бесцеремонно дернул Сахарова за рукав: