Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Варшавский Сергей Петрович

Когда мужчины вышли, Светка ухватила Ольгу за рукав:

– Оля, вы там осторожно! Там ходят всякие непонятные.

«Вечно она со своими фантазиями», – подумала Оля, но все-таки спросила:

– Что, опять призраки? Где на этот раз?

– В казарме, – смутилась девчонка. – Хорошо, если живые, а вдруг… эти. Упыри!

И замолчала. Оля удивилась:

– Что-то новенькое?

Однако Светка, смутившись, потупилась и начала пороть такую чушь, что девушка, не теряя времени, поспешила прочь.

Выяснилось, однако,

что Светкины предупреждения частично не были лишены оснований. Не упыри, не призраки, но кто-то шуровал за якобы опечатанной дверью комнаты Сорокина. Причем возились громко, шумно и уверенно, как если бы не делали ничего плохого, не ожидая ни гостей, ни помех. Это притом что бумажка с печатью вроде бы была цела.

Николай Николаевич глянул на дверь Машкина – замок висячий на месте. Капитан сделал ребятам знак разойтись, достал пистолет, как мог осторожно толкнул дверь, радуясь, что так и не удосужился перевесить ее, чтобы открывалась наружу.

Однако старые петли все-таки оглушительно скрипнули. Раздался возглас, как будто кто-то вспомнил что-то важное, потом как бы что-то обрушилось на пол, и послышались завывания, хлюпанье. На полу посреди комнаты лежал, пряча лицо в сгиб локтя, человек и трясся, как в падучей. Перед ним в щербатом блюдце горела свечка. В комнате было нечем дышать, преобладали «ароматы» водки и солений.

– Милейший, очнитесь, – заговорил Сорокин, и лежащий оторвал лицо от рук. Капитан, увидев эту физиономию, красную, как из бани, усатую, узрев узкие калмыцкие глазенки, и так невеликие, а теперь еще и опухшие, заплывшие, не сдержался, начал было: – Твою в бога душу… – но осекся, вспомнив о присутствии женского пола, и спросил вполне цензурно:

– Мироныч, ты-то чего тут делаешь?

Обходчик густо дыхнул спиртным, проговорил, едва ворочая языком:

– К-коля… люди добрые. Каюсь, казните меня.

– Чего это?

– Я Тому со света сжил! Таскался за ней, ябеды строчил, прохода не давал, так я ж не знал, что она… она… того! – И, пьяно взвыв, он глухо стукнул лбом о пол.

Некоторое время стояла тишина, прерываемая лишь всхлипываниями. Наконец Колька спросил:

– Палыча позвать?

– Да, хорошо, сходите позвонить оба, а мы тут подождем, – кивнул Сорокин.

– Да, но… – начала было Оля, и капитан повторил:

– Оба.

4

Ребята ушли. Машкин, с трудом отлепленный от пола, плакал пьяными слезами, продолжал городить несуразное. Про свою страстную – «аж огнем в грудях жгло» – любовь к Тамаре, про то, что если бы не уважал он капитана Сорокина, то из ревности «удавил бы, утопил бы и растоптал». Что как увидел, что теперь с ним она живет, совсем потерял голову. Что-то еще нес, да такую белиберду, что Николай Николаевич в какой-то момент понял: не хочешь свихнуться – отключи слух.

В комнате было пустовато, казенную мебель распределили

по нуждающимся, но два табурета и стол остались. К удивлению Сорокина, и бутылку не тронули: «А ведь могли бы хотя бы для виду отпечатки снять».

Даже засохший шиповник был на месте. Николай Николаевич вспомнил, как, нещадно чертыхаясь, нарезал его, тогда живой, ароматный, в заповедном уголке – один он знал этот куст в одичавшем саду заброшенного дома. Как смотрела на него своими огромными глазами Тома, принимая эти веточки.

Он решительно оборвал ненужную мысль, как налипшую паутину.

«Так, все. Работаем. Что с высотой?» – продолжая сочувственно кивать бормочущему Машкину и делая вид, что стряхивает пыль да мебель переставляет, быстро, пятерней перемерил стол и для очистки совести табуреты – оказалось, что все предположил правильно: и стол семьдесят шесть сантиметров, и табуреты по сорок восемь.

Вдруг почуял какое-то резкое движение за спиной, но, повернувшись, увидел лишь того же самого Машкина, размазывающего по мордасам пьяные слезы. Оказалось, что он решил добавить, прикладываясь к извлеченной откуда-то бутылке.

«Спокойней надо быть», – сам себе посоветовал Сорокин и отнял у Машкина посуду:

– Мироныч, больше не надо. Ты и так себе наговорил на статью с верхом. Будь на моем месте кто чужой, не знай я тебя, дурака…

– Коля, Коля, прав ты, будя, – уныло согласился тот, отряхивая усы.

Как раз вернулись ребята, вскоре подоспели и взрослые. Отозвав бывшее руководство в коридор, Сергей, всклокоченный, красный с быстрого шагу, привычно попросил распоряжений:

– Что делать с ним, Николай Николаич? Звоню на Петровку?

– Как хочешь, ты ж начальник, – проворчал Сорокин, но тотчас продолжил по-человечески: – Сережа, что ты? Пьяный он, сам видишь, человек не в себе, инвалид на голову. Если по каждому с белой горячкой на Петровку звонить…

– Боюсь я его таким оставлять. Не дело.

– Согласен, не дело. Я что предлагаю: его до утра в клеточке подержать во избежание неприятностей.

– Снова жаловаться начнет.

– Протокол оформи, как будто пьяный дебош устроил, – постесняется жаловаться.

– Согласен. Вы как, еще тут?

– Да, я еще тут, кое-что надо прояснить. Попозже в отделение загляну, доложу, если будет что.

Сергей только и напомнил:

– Не забудьте листок с печатью на место прилепить.

– Ежели же ночевать негде – милости прошу, – вставил, проходя, Остапчук, придерживая под микитки пьяного Машкина. – Вопросы задавать будут о месте ночевки – полподъезда подтверждение дадут, не сомневайся.

От столь красивой, безукоризненно круговой поруки у Сорокина на душе потеплело, чуть не на слезу пробило: «Дорогие, вот за это отдельное спасибо. Ни вопросов, ни ценных указаний, ни сомнений – а случись что, трибунал им светит. Нет, каких орлов воспитал!»