Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
– Чего ж овес?
Цукер, пересчитывая деньги, поднял глаза, блеснув белками:
– Сам видишь, нет, – отмусолив, протянул купюры Витьке и Саньке.
Первый принял с благодарностью, второй заартачился и даже руки за спину спрятал:
– Не надо.
– Чего так? – спросил Цукер, пряча свой заработок в карман.
– Сговаривались на зерно.
– Так сгоняй на базар и купи.
Санька вспылил:
– Издеваешься ты, что ли?! Какой базар?! Пятница завтра!
Маслов пытался встрять:
– Сань, ты не очень-то кричи…
Однако Приходько не на шутку разошелся, заступил дорогу
– Слышь, ты, а ну постой. Иначе такой хай подниму – не поздоровится ни тебе, ни этим, которые вон улепетывают.
– Ты что, отрок? – холодно спросил Рома.
– А что? – проговорил Санька, наступая. – Как ты ко мне, так и я! Говорил одно, а теперь в кусты!
Витька Маслов попытался встрять, с опаской оглядываясь:
– Да погодите вы!..
– Я погожу, – пообещал Рома, отворачиваясь от негодующего Приходько. – Но ты же видишь, как этот суповой набор да стакан гноя строит из себя амбала.
Санька, задохнувшись, ринулся вперед, но Цукер, который только-только стоял спокойно, выглядывая что-то в темноте, развернулся и точно врезал ему по скуле, да так, что Санька, завертевшись веретеном, не удержался на путях и скатился под откос. Было слышно, как он барахтается в канаве, ругаясь последними словами.
– Какой-то бракованный, – как бы удивляясь, проговорил Рома.
– Он нервничает, – кротко пояснил Маслов. – Голубей нечем кормить.
– Базар на что?
– Торг на Калитниковке в выходные только.
До Цукера наконец дошло:
– А-а. Как вы обитаете в таких условиях? Так бы и сказал, а то гля, метр с кепкой, мышца, как у горобца под коленкой, а гавкает, как пароход в тумане. Эй ты! Выплыл?
– Ну допустим, – отозвался из канавы голос.
– Сюда не лезь, обратно полетишь, – предупредил Цукер. – Сиди в том месте, оно тебе к лицу. И иди прямо там, наряду с нами.
Так они прошли, возвращаясь к центру, еще некоторое время – двое по верху, причем Рома шел, отсчитывая вагоны, – а Санька шлепал по низу, и даже в полной темноте было совершенно очевидно, как он лелеет самые черные планы мести. Вот так чапаешь, грязный, как из помойки, а вверх уходит насыпь, на которую хода нет.
«Не пустит, гаденыш, снова кувырнет. А может, они и смылись уже, этот и предатель Витька. Тоже, друг называется, гнида, миротворец! Вот ведь и не видно ни черта снизу, и хлюпает так под ногами, что шагов их не слышно».
А что, если не только эти двое наверху, но и кто-то другой там с ружьем крадется и только и поджидает, чтобы сцапать за шиворот и вытащить на всеобщий позор его, вора? Санька чуть не взвыл от стыда и обиды.
– Стой, – тихо скомандовал Цукер сверху.
Санька послушался, покорный, как телок. В этом месте по крайней мере было сухо, и какая-то тропка шла в гущу кустов и деревьев, можно, случись что, по ней ломануться, а куда дальше – бог весть. Вверху темными громадами стояли вагоны, и вдруг Саньке показалось, что состав тихо-тихо тронулся и вроде бы уже движется. Пацан, затаив дыхание, вслушивался до боли в ушах – и тут как скрежетнет железо о железо и, совершенно определенно, заскрипело дерево, из которого вырывают гвозди.
Сверху с насыпи покатилось нечто темное, продолговатое – Саньке почудилось сначала, что это вообще человек. Но оказалось, что
А состав и правда тронулся и стал постепенно набирать ход. Кубарем слетели по насыпи один за другим Витька и Рома.
В одном мешке был овес, во втором – горох, крупный, чистый, уже даже лущеный. Санька, радуясь тому, что темно, хоть глаз выколи, глотал злые жгучие слезы. Прогремел состав, последний вагон скрылся, его фонари растворились в городских огнях. Стало тихо-претихо, только где-то далеко взлаивали собаки.
– Так шё? – хмуро спросил Цукер, вопреки обыкновению не стараясь говорить по-московски. – Самое время сказать: «Я дико извиняюсь».
Упрямый Санька не мог так. Он просто ухватил его обеими руками за ладонь, сжал изо всех сил. Пронесло. Вот он, корм, и никто не видел его позора, сам-то он ничего не сделал, все Цукер на себя взял. Его распирало и от стыда, и от благодарности, ощущалось громадное облегчение, но какое-то грязное-прегрязное, точно лопнул гнойник и зловонная жидкость залила все нутро до бровей. И хотел сказать что требуется, но в душе такое творилось, что, чтобы не опозориться, пришлось смолчать.
Цукер снизошел, сжалился:
– Ша, – вынув, протянул деньги, – и гроши возьми. Тетке на хозяйство, сеструхе на конфеты.
Так началась эта странная дружба. С тех пор как минимум раз в неделю ходили по ночам «на разгрузку». Санька брал, что давали – натуральным продуктом или деньгами, – закупал корма, выделял деньги домашним. И глупыми вопросами более не задавался. Единственное, что изменилось, теперь в подсобке Санькиной голубятни поигрывали и распивали парни, иной раз и с девчатами, но все было тихо, пристойно и под присмотром Цукера. Он при случае мог и голубей покормить, аккуратно следуя указаниям, и еще дополнительно подкидывал деньги – за аренду крыши, как пояснял сам.
Часть третья
1
Яшка махом влил в себя стакан пива. Дрянь, опять прокисшее, да к тому ж разбавлено безбожно. Но уж больно в глотке пересохло, язык скрежещет, как наждак.
«Сколько ж я спустил? Баран безмозглый, почему не считал, записи не вел? Опозорюсь, облажаюсь… денег-то с гулькину кучку».
Попал Анчутка, как кур в ощип. Откуда только взялся этот гаденыш… «Падла! Жухало! Объегорил!» Совесть вопрошала: почему это он подлец, а не ты? На аркане тебя не тянули снова в этот шалман. Никто не заставлял деньги занимать, и проигрываться в прах, и садиться банковать с незнакомым – тоже.
Да, поддел его этот очкарик. Посмотришь на него – и смех и грех, глиста в пиджаке, руки-крюки, поглядеть – соплей перешибить можно. А как пускал пузыри на колоду, пальчиками своими корявыми дотронется – и отдернет, точно восхищаясь: ох ты, чуда какая. И въедливо слушал условия о том, при скольких прикупает банкующий, и прочее, вставляя глупые замечания «а у нас не так».
Как грамотно заманил, гадюка! Ведь сливал игру за игрой, изображая возрастающий азарт, взвинтил ставку – и пошел отыгрываться, да так, что Анчутка понял, что его разводят, лишь когда спустил все свои деньги и занял у Цукера. Тот охаживал какую-то деваху, поэтому, сунув не глядя жменю купюр, отмахнулся: вали, мешаешь.