Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Варшавский Сергей Петрович

— Что так уж убиваться, — проворчала она, — во-первых, он, может, и забудет, во-вторых, что ж такого, сморозил глупость.

Она старательно орудовала веником, не менее старательно отворачиваясь от Колькиного искательного взгляда. И, наконец, не выдержала:

— Ладно, ладно. Может, мама словечко замолвит, они ж общаются постоянно! К тому же она руководство его, как-никак.

Разумеется, Колька ничего не ответил и даже до потолка не подпрыгнул, но такой щенячий восторг проявился на его вечно хмурой физиономии, что Оля недовольно отвернулась.

—

Ложно понимаемое товарищество и круговая порука, — пробормотала она, — а ну и пусть!

Глава 15

Акимов вот уже который день ощущал себя просто заново родившимся. Отличная полковничья, она же конская, растирка. Плечо не дергало, можно было спать мирно до утра, не просыпаясь среди ночи в холодном поту и полном осознании того, что враги руку тебе отпиливают. Пальцы не немели, как параличные, что особенно хорошо.

Когда заметки делаешь, еще куда ни шло: старый добрый карандаш, что бы ни случилось, чернилами плеваться не будет. Если ж пишешь набело или официальный какой документ составляешь, то до смешного доходит: пишешь себе, пишешь — и перо выпадает. Сам, как порося, и все вокруг в брызгах. Испачканные граждане роптали. Бессердечный Остапчук успокаивал:

— Да и пес с ними. Ты ж не из хулиганства, а по ранению, полученному на службе. Ради них же, чистюль.

Виду он не показывал, не баба, но акимовскому исцелению он радовался, как никто другой. Устал чертовски сержант, ведь на него все навалилось, текучка, да и посиди-ка на приеме без смены. Ну, на нервах допускал недопустимое творчество: сам начинал отчитывать граждан, наглядно, на пальцах доказывая, что они своими безответственными поступками подрывают основы правопорядка.

— Я вас последний раз спрашиваю, товарищ, — бушевал он в адрес присмиревшей заявительницы, посмевшей принести петицию насчет кражи банок с огурцами из коридора коммуналки, — на каком таком основании допускаешь захламление мест общего пользования, ставя под угрозу пожарную безопасность?

— Так, товарищ сержант, все же так вот… — лепетала несчастная, но Саныч был суров и непреклонен:

— Со всеми в свое время потолкуем, не изволь беспокоиться. А вот за тебя сейчас разговор. Это что ж получается? Захламляешь места общего пользования, и, случись пожар какой, пути к эвакуации будут отрезаны. Так?

— Я…

— Вот. Это уже протокол, а то и штраф. А вот еще моментик: была ли кража? Выставив личную банку в общий коридор, ты тем самым сигнал даешь, что не нужна она тебе.

— Как же не нужна-то?

— Так. На помойку выносишь мусор? Выносишь. И он уже не твой и вывозится согласно графику на надлежащее место. И если вдруг кому надо, то любой гражданин может забрать его для своих нужд.

— Так то помойка!

— А помойка, по-твоему, что?

Остапчук поднял палец и глаза горе, изображая, что цитирует по памяти:

— Помойка есть место общего пользования. И коридор — то же. Так что?

— Что?

—

Не крал никто твои соленья, а забрал, как ненужно выкинутое, — решительно заявил сержант, — а коли банки твои нужны тебе по-прежнему, так и держи на предоставленной тебе площади… Все доступно?

— Так точно…

— Свободна.

И заявительница отправлялась домой в полной уверенности, что еще легко отделалась, без протокола.

— Жестко, — отсмеявшись, заметил Акимов.

— А, ничего, — отмахнулся Остапчук, отдуваясь и прихлебывая черный, как ночь, чай, — что ж это, в самом деле? Ишь, устроила кулачество с закромами! Это что же, она намекает, что наступит время, когда нечего жрать станет в Стране Советов?

— Ты антисоветчину-то бабкам не шей, а то с перепугу и помереть недолго.

Саныч пообещал, что не будет.

Он, хитрый жучара, постоянно ныл за радикулит, старость, темноту с отсутствием образования, а вон как соображает — быстро, правильно. И, если речь о чем-то по-настоящему серьезном, работает он на совесть. Нюх и цепкость у него поистине собачьи.

…Как-то вечером, увлекшись оценкой именинной настойки Санычевой тещи, оба, плюнув на все, заночевали в отделении и были разбужены невообразимым гвалтом. Кто-то колотил в дверь и завывал вздорным голоском: «Убили-и-и-и-и! Украли-и-и-и!»

— Ну вот, — проворчал Остапчук, — хорошо б не первое.

— Второе тоже ни к чему, — согласился помятый Акимов. — Я открою.

На пороге оказалась мелкая и встрепанная Анька Останина — известная оторва лет двадцати, завязавшая пьяница, трудившаяся с недавних пор в столовой ремесленного училища раздатчицей, буфетчицей, уборщицей и почти всем. Хлопая рукавами, как ворона крыльями, вопила, выкатив глаза:

— Спите, товарищи? Разлагаетесь? А тут добро народное грабют на корню, все, все ж вынесли!

— Выключись, сирена, — прикрикнул Саныч, — толком говори, что случилось.

Акимов же, у которого все-таки с непривычки и после скудной закуски голова побаливала, поддержал:

— И что за манера — шуметь в общественном месте? Хулиганство.

Однако Останина продолжала голосить, да еще к слезам прибавилась злая истерика:

— Ах ну как же, понимаем! Наше дело — в тряпочку молчать, а ваше дело — почивать. Только и слышишь: почему недоклала, калориев не хватает, граммажа, а ни охраны, ни замков приличных нету, и как хочешь! Все на честность людскую полагаетесь, а где вы тут честных видели?

— В зеркале, каждый день, — огрызнулся Остапчук. — Садись и докладывай по порядку, а то мигом в вытрезвитель.

— Права не имеете, трезвая я! — вызывающе заявила она, плюхнулась на скрипучий стул, закинула ноги, одну на другую (отменные, к тому же в чулках, это зимой-то!).

Саныч покосился на это безобразие, дернул бровями, рыкнул:

— Раз трезвая, так и веди себя как следует.

— Прошу вас, — пригласил Акимов.

Чуть притихшая от непривычного обращения, Останина принялась излагать дело: