Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
— Военных отпустить.
— Как же, товарищ капитан, а потерпевшие…
— Потерпевших нет.
Остапчук охнул:
— Куда делись?
Николай Николаевич прищурился:
— Чего перепугался так, Иван Саныч? Сообщили на работу, они и отвалили обратно, в родные колхозы, шти лаптем хлебать. Рассчитали их, и шабаш, без претензий, без заявлений. Как ничего и не было.
Остапчук, красный, как буряк, ушел, ворча про блат и полное безобразие. Акимова Сорокин придержал:
— Сергей, тут из прокуратуры запросик пришел, с просьбой проверочку провести. Видишь ли, увээр номер семь
Ушедший Остапчук всунул голову в кабинет:
— Какого-какого управления?
— Кременецкого, а что?
— Ничего, — отозвался Саныч и ушел окончательно.
Акимов спросил:
— Что за трактор?
— Обычный трактор, СТЗ, сорок четвертого года выпуска, номер двигателя девяносто три. В общем, наведайся в часть и глянь, что да как в гараже. Выполнять.
— Есть.
Глава 12
Наученный предыдущим горьким опытом, Акимов отправился прямо в школу. И поскольку никого знакомого, заслуживающего доверия, по пути не встретил, зашел скрепя сердце в библиотеку. Оля поприветствовала его с ледяной вежливостью и не отрывая глаз от заполняемых каталожных карточек:
— Здравствуйте, Сергей Палыч. Давно не виделись.
— Да уж, — буркнул он, — как сами-то?
— Вашими молитвами.
— Я не молюсь.
— Так и мы неважно. Вам, собственно говоря, что надобно?
— Оля, погоди, не ершись, — попросил Акимов. — Что у вас случилось, почему неважно?
Она подняла наконец глазища, прищурилась:
— А с чего важно-то должно быть, товарищ Акимов? Легко разве, когда человек сперва вертится вокруг, как, простите, кот вокруг сметаны, слова правильные говорит, что-то там обещает, а потом раз — и пропадает, как распоследний подлец?
— Так, все. Сейчас не об этом…
— А я вот об этом! — заявила Ольга. Кончик носа у нее покраснел, глаза повлажнели, но было очевидно, что она настроилась вывалить все. — Совесть есть у вас, я спрашиваю? Какой прямой и честный, что твой баран! Что-то сам себе надумал, сам с собой посовещался и — пропал, как будто так и надо. Это после того как мама ночей не спала, слезами заливалась, разрывалась между работой и больницей, нянчилась с вами… пентюхом и хамом!
— Оля!
— Что?
— Ну как не стыдно, а?
— Мне-то стыдно, — призналась она, — стыдно, что так в вас ошибалась, думала, вы человек, а вы, извините, сопля маринованная.
Помолчали.
— Полегчало? — прямо спросил он.
— Нет.
— А теперь сама рассуди, без сердца. Вот отсохла у меня рука, и каково маме с инвалидом всю оставшуюся жизнь?
— Ничего у вас не отсохло, — заметила Оля хмуро, — а вот у Масальских дочке уже полгодика.
Акимов поперхнулся. Неудачно как-то в пример привелось. У Гладковых в соседях муж с женой: он без рук, без ног, она глухая. И ничего, хорошо живут. Рожают вот. И ведь права злющая Ольга, не отсохло у него ничего, чудодейственная эта конская штука, которую подогнал Кузнецов.
Ах, да. Основное-то позабыл.
— Так у вас другой круг знакомств теперь.
— А свято
— Ей с ним лучше, — тихо произнес Сергей Палыч, — и хватит об этом.
— А вы-то все за нее решили. Я так вам скажу, людовед вы эдакий: было бы ей лучше, плакала бы она каждую ночь, как же. Ходили мы тут в театр, вытащила ее с трудом, так она все время прострадала, сумерками пользуясь. Думала, я не увижу.
Акимов промолчал.
— Лучший способ убедить себя в собственной правоте — замкнуться в гордом молчании, пусть ее мелет, — откровенно съязвила Оля. — А вы поглупели, Сергей Палыч. Вы куда умнее были.
Сотни разного рода ответов вертелись на языке, от бредовых до замшело-мудрых, нудных, требующих надувания щек и снисходительных, как у больной коровы, взглядов. Он, по счастью, промолчал, сказал лишь:
— Мне в часть надо. Кликни там кого.
— Так сами бы и постучались.
— Не достучусь я.
— Вы просто недостаточно настойчивы, — не в силах остановиться, уколола Оля и, тяжело вздохнув, поднялась. — Идите, сейчас откроют.
«Плохо ей, значит. Ей одной, значит, плохо. А мне, мне не плохо? Да мне полный алес. Она-то красавица, умница, ценный работник, пальцем только щелкни — министры грушами посыплются. А я кто есть такой, дурак набитый, ни жилплощади, ни поста, ни мозгов, строго говоря. Присоска, приложение к жене — нет, товарищи, не по мне это».
Хорошо еще, что до калитки в заборе недалеко, а то с великого ума он бес знает до чего мог додуматься. Открыл Анчутка, вид имел присмиревший и какой-то особо примерный, какой бывает после полученной отменной головомойки, как со знанием дела диагностировал Акимов.
— Что, нагорело? — поинтересовался он.
— Было дело, — вздохнул Яшка, — главное, я-то тут при чем?
— Стало быть, при чем. Ладно, сейчас не об этом. Из начальства есть кто?
— Не-а. Товарищ Константинер как уехал с утра в центр с Михалычем, так и нет его, а прочие все общагу подчекрыживают…
— Подчекрыживают, — с трудом повторил Сергей, — ничего себе. Ладно, сами разберемся.
— С чем? — насторожился Яшка.
— Да кое с чем.
В гараже, кроме Пельменя и трактора, никого видно не было. Первый ковырялся во втором, нарочито бодренько насвистывая. Акимов постучал по борту:
— Андрюха, вылезай. Дело у меня к тебе.
Пельмень не торопясь, по-механицки размеренно, солидно разогнулся, протянул оперу согнутый локоть:
— Доброго здоровьичка, Сергей Палыч.
Акимов, криво усмехнувшись, пожал предложенную конечность:
— Что, захворал трудяга?
— Да нет, все хорошо, ежедневное тэ-о.
— Машина типа зверь. Можно полюбопытствовать? Никогда в таком не сиживал.
— Конечно, — разрешил добрый Андрюха.
Сергей влез в красивую кабину с наклонным ветровым «стеклом», в котором стекла никакого не было, поерзал на сиденье, потрогал рычаги, быстро, по возможности незаметно оглядываясь. Техника в идеальном порядке, ни царапины, все подкрашено, подмазано и отполировано. И даже сиденье, по всему судя, перетянуто недавно. И ни следа таблички на приборной панели.