Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Варшавский Сергей Петрович

«А вот уже Восьмое марта на носу, — ужаснулся Колька, — как же я запамятовал. Надо срочно с подарками решать».

Как раз кстати, на волне раскаяния, он твердо решил никогда более не прогуливать, ведь во время практических занятий можно запросто выточить сувенир-другой. Ольге-то подарок давно припасен, красивую шкатулку он и изготовил, и в обстановке полной секретности довел до ума, отлакировал. Но ведь бабья-то кругом! Хорошо еще, что мастер Мохов, ставший исключительно мирным и спокойным, как-то заикнулся, что у него липовая плашка завалялась. Маме, скажем,

солонку сделать, давно просит, Наташке — лошадку на колесиках, Вячеславовне… подсвечник какой, что ли, или скалку.

Странное творилось в голове.

Вроде бы Колька мыслил о вещах осязаемых и актуальных, о подарках на Восьмое марта. Однако одновременно снова в памяти всплывали вещи, случайно увиденные, услышанные и окрашенные, в свете последних событий, исключительно в серое и черное. И сами по себе складывались в некрасивую картинку.

Положим, что расходные и инструменты для ремонта общежития гладковской фабрики — дело обычное, хотя тоже так просто не достанешь. Но тем более трудно изыскать все эти штуки в цехах, подшипники на тележки, шахтные телефоны — что аппараты не простые, а пыле-, взрыво- и от прочего защищенные, поведал сам Кузнецов, — кабеля, увлажнители, они же ранцы дегазационные, взрывчатка для сноса.

Откуда все это, спрашивается? С каких складов, объектов?

Колька вспомнил, как еще в начале года, наведавшись в кабинет командования увээр, когда Батя пообещал очередную восторженную характеристику для нарсуда, увидел шкаф, набитый папками. На корешках были самые разные надписи, названия трестов, шахт, заводов и прочего, и лишь одна папочка бросилась в глаза, потому что была подписана просто фамилией «Гладкова».

«Почему так? Почему фамилия директора, а не номер фабрики? Вот у той заразы мелкой в нарсуде на папках было написано — где какие-то тресты-союзы, где просто фамилии. Если подписывают не названием предприятия какого, а именем, значит, то, что в папке, касается не всей конторы в целом, а этого самого человека. По-моему, так. Если так, то какие-то виды он на нее имеет. И уж, конечно, не сердечного характера, не такой Батя человек…»

На ум приходили разговоры, которые вели они с Кузнецовым: про то, как важно вовремя отвернуться, промолчать, а то и подмазать. До встречи с Батей это бы возмутило, после — принялось на веру, как будто так и надо, теперь же снова от этого тошнило.

«Надо же, как много зависит от транслятора мысли, — усмехнулся он криво, — Палыч дело говорит — ты ершишься, как еж, Максимыч гонит пургу — уши развесил и внимаешь. Вот если бы тогда, скажем, кто другой распорядился — сгоняйте до отделения, а эту я с собой утащу, ты бы что сказал? Скорей, послал бы Ольгу «ноль-два» набирать. А вот глянулся человек с первого взгляда — и готово дело».

В этот момент он налетел на резко остановившегося Анчутку и очнулся:

— Что, пришли?

— Вроде бы. — Яшка с сомнением водил острым носом, оглядываясь.

Они давно сошли с дороги, ведущей к платформе, и брели, утопая в снегу, по нехоженым тропам. Сзади — поле, потом дорога и «Летчик-испытатель»,

как раз на Нестерова, спереди — полоса леса, за нею уже шло железнодорожное полотно.

— Ну и занесло вас.

— Тут вдоль железяки натоптана тропа, вот она, — указал Яшка, — фу, нашел…

— Эх ты, беспризорник, — подтрунил приятель, — в родных лесах заблудился.

— В лесу-то проще… темно ж было, понимаешь. Погоди, я сейчас, — уловив Колькин настороженный взгляд, Анчутка заверил: — Да не сбегу. Что я, совсем скаженный?

— Не знаю, не знаю… нет тебе особо веры.

Яшка, покраснев, проглотил пилюлю без звука, со смирением пояснил:

— Я когда рванул тогда, налетел на ветку такую, низкую… ща.

Отойдя на пару сотен метров, промерил шагами одному ему известные маршруты, попетлял, как заяц, вернулся и решительно заявил:

— Вот тут.

Колька огляделся. Ничего, укромный уголок, по всему судя, использовавшийся для уединенных и коллективных попоек, после смены представлял собой два поваленных бревна в окружении кустов, на довольно большом отдалении от хоженых троп.

До платформы неблизко, случайно вряд ли кто набредет, не помешает, а до самой железной дороги пусть и всего метров сто, но густо заросшие ивой. Стало быть, и с поезда особо не разглядишь, что тут творится.

— И вот я такой иду с бутылочкой, — объяснял Анчутка, сопровождая действо пантомимой, — никого не трогаю, а он такой — ра-а-аз!

Яшка, подцепив Колькину шею сгибом локтя, дернул на себя.

— И что, прямо в глотку вцепился? — недоверчиво уточнил Колька, освобождаясь.

Анчутка почесал в затылке:

— Ну он ее так раз, за волосы ухватил, на себя дернул — и в шею. А уж совсем перегрыз или так, надкусил — это я не видел.

— И стоял он вот тут?

— Не видел я, — повторил Анчутка, — темно было. Наверное, ближе вот к этому кусту, потому как его не целиком видно было.

— И что же, не кричала?

— И не пикнула. Вроде бы хлопнуло что-то пару раз, но мимо состав шел, грохотало.

— Ох-хо-хо, — тоскливо протянул Пожарский.

Место-то какое приятное, посидеть тут с бутылочкой-другой, погреться и попить. Здесь и сейчас исключительно уютно, особенно теперь, когда солнце уже клонится потихоньку на закат и поблескивает по верхушкам елей, золотится среди потихоньку наливающихся соками веток. Все подлец-человек испаскудить способен…

Колька протянул приятелю папиросу. Некоторое время курили молча.

Пролетела электричка, неподалеку подал мощный голос диковинный какой-то, видимо, новый паровоз.

«Да уж, тут криком кричи — никто не услышит. На то и расчет».

Расчистив бревно, он опустился на него, поплотнее запахнув шинель. Чистоплотный Анчутка возился тщательнее, разгребая снег и соскребая ногтями наледь с коры.

— А может, ты снова кой-чего приврал, а, Яшка?

— Да пошел ты.

— Чего хорохоришься-то? Ты ж сказитель регулярный.

— А мне плевать! — запальчиво заявил он. — Не хочешь — не верь. — И вдруг завопил: — Ух ты!