Бирон
Шрифт:
И все ясно увидели пред собою высокую, полную женщину, газообразную, как бы сотканную из пара.
— Трр… трр… стук-стук-стук… — ясно прозвучало в гостиной.
— Ободритесь! Смотрите!.. — прошептал Джиолотти Анне Иоанновне.
Та широко открытыми глазами глядела на страшное привидение.
Таинственная женщина выплыла медленной походкой из гостиной и подошла к ступеням трона… Вот она всходит по ступеням, вот садится… И сразу как бы сияние пошло от нее и осветило зал.
Заколебались колонны, кресло, верхушка трона… Казалось, что все это вот-вот разрушится… А на смену старому кетлеровскому трону выступило новое, иное: орел, скипетр и держава Российской
— Господи! Да ведь это — я, я!! — дико вскрикнула Анна Иоанновна и навзничь, во весь рост грохнулась на пол.
Герцогиня заболела серьезно и опасно. Ввиду того, что в ту минуту, когда ее в обморочном состоянии вносили в ее спальню, там находилась гофмейстерина Клюгенау, опрыскивавшая ее постель какими-то таинственными каплями, последнюю обвинили в покушении на драгоценное здоровье августейшей герцогини и через несколько дней удалили в ссылку. А «капли-яд» эти были — ловкая «шутка» Бирона, вернее — синьора Джиолотти.
Часть вторая
I
Российская хмара
Был конец декабря 1730 года.
Императрица Екатерина Первая, процарствовав всего два года, отошла уже в вечность, и царем сделался мальчик-отрок, Петр II Алексеевич, сын царевича Алексея.
Что-то тревожно-тоскливое уже давно черным пологом нависло над Россией… Все притихли, прижались и с испуганными лицами на ушко передавали друг другу политические вести. Великая «хмара» колыхалась над несчастной империей.
И неудивительно: этот короткий период времени ознаменовался чуть ли не ежедневно неожиданными событиями, волновавшими умы. Никогда, быть может, дворцовая, придворная жизнь не приносила столь часто таких сюрпризов, как в те годы. Дворцовые интриги, козни, сплетни, опалы «сильнейших», возвеличивание «ничтожнейших», ссылки — все это составило какой-то безобразный клубок, опутавший столицу Российской империи. Это был апофеоз «императорского временщичества» со всеми его темными сторонами.
«Священность особы» императриц и императоров, а главное, их самодержавность являлись на деле лишь пустыми, громкими словами: благодаря тому, что была нарушена прямая линия престолонаследия, российские венценосцы оказывались в руках той и иной могущественной партии, которая способствовала их воцарению, которая «добыла им трон». А за эту услугу партии и временщики брали такие «награды», что являлись едва ли не полновластными руководителями и делателями судеб российских.
Иностранные историки и дипломаты писали: «Что делается в России — не поддается описанию: все в разгроме. Правят всем фавориты и фаворитки».
«Остерман, {19} этот блестящий основатель «русской дипломатии», хотел дельно воспитать способного и доброго Петра II и покорить его своей воле; он привлек к своему плану сестру царя. Наталья Алексеевна была воспитана иностранцами, вместе с дочерьми Петра I, отлично говорила по-французски и по-немецки, любила серьезное чтение. Задумчивая, великодушная четырнадцатилетняя царевна проявляла волю и проницательность: она была «Минервой царя», увещевая его учиться и слушаться Остермана. Но она вскоре умерла от чахотки, и Петр II подчинился совсем другому влиянию. Его друзьями стали Долгорукие — князь Алексей и его сын Иван. Это были грубые, невежественные люди; двадцатилетний Иван был образцом кутилы высшего круга того времени. Долгорукие задумали овладеть
21
Проф. А. Трачевский.
Было около двенадцати часов ночи, когда в подъезд дворца вошел человек в меховой шинели и в такой же шапке, надвинутой глубоко на глаза.
— Кого вам? — грубо спросил один из дежурных, преграждая дорогу прибывшему.
Незнакомец спокойно вынул бумажку, приготовленную, очевидно, заранее, и протянул ее строгому церберу:
— Пойди и отдай! — властно приказал он.
— Кому? — захлопал тот глазами.
— Дурак! Кому, кому? Конечно, его превосходительству.
Через несколько минут прибывший, не снимая шинели, вошел в кабинет знаменитого «дипломата» Остермана.
Последний сидел за столом, заваленным бумагами.
— Вы? Вот, признаюсь, не ожидал вас видеть, Бирон! — удивленно и как будто чуть-чуть насмешливо воскликнул лукавейший из всех российских царедворцев, недаром прозванный «немецкой лисицей».
— Прошу извинить меня, ваше превосходительство, что я позволил себе войти к вам в шапке и шинели, — низко поклонился Бирон. — Но я полагаю, что иногда бывает лучше хранить инкогнито.
С этими словами Бирон быстро снял шапку и шинель и положил все это на широкий диван.
— Откуда вы, Бирон? — спросил Остерман.
— Прямо из Митавы.
Разговор шел по-немецки.
— Как же это вы решились оставить нашу Анну Ивановну одну? Она, бедняжка, рискует умереть со скуки, или же вы, любезный Бирон, рискуете очутиться с головным украшением, от которого открещивается всякий добрый немец.
Остерман находился в отличнейшем настроении духа, а потому особенно сыпал излюбленными «вицами» (остротами).
— Ни первое, ни второе для меня не страшны, ваше превосходительство, — спокойно ответил Бирон. — Я к вам приехал по важнейшему делу.
— От нее? По ее поручению? — спросил Остерман.
— Нет, от себя, для себя и для вас.
— О! — высоко поднял палец Остерман. — Садитесь и давайте беседовать.
При первом упоминании Бироном имени Джиолотти Остерман расхохотался и воскликнул:
— Ах, вы опять о глупых предсказаниях вашего таинственного чародея? Оставьте, Бирон, ей-Богу, вы меня уморите со смеху!..
— Сейчас вы перестанете смеяться, когда узнаете, что сообщил мне этот великий человек.
Сказав это, Бирон протянул Остерману какое-то письмо, и тот стал с интересом читать его. И по мере того как подвигалось чтение, лицо знаменитого царедворца принимало все более и более удивленное выражение.
— Как?! — воскликнул он. — В январе?
— Да, в январе. Джиолотти пишет, как вы сами изволили прочесть, что ошибки быть не может, что гороскоп безусловно предсказывает это, — ответил Бирон.