Бирон
Шрифт:
— Почему наследственное? — наивно спросил Петр Алексеевич.
— Кажется, отец господина Бирона был конюхом у герцогов Кетлеров… — насмешливо бросил Долгорукий.
Бирон заскрипел зубами. Кровь бросилась ему в голову.
— Прошу простить меня, ваше величество, но я не полагал, что в вашем высоком присутствии мне придется выслушивать дерзости, — дрожащим от бешенства голосом проговорил он.
Петр Алексеевич укоризненно поглядел на своего фаворита:
— Что это тебе, Иван, пришло на
— С тех пор, ваше величество, правда почитается за дерзость? Отец господина Бирона был действительно низшим придворным служащим в кетлеровском митавском замке. Разве я лгу, господин Бирон?
Что мог ответить на это Бирон? Но в его голове пронеслась угроза:
«О, погодите, погодите! Скоро я вам покажу, что значит оскорблять такого человека, как я!»
Необычайное оживление воцарилось в лесном охотничьем замке. Отовсюду сбегались егеря, послышались звуки охотничьих труб.
Бирон стоял около Петра Алексеевича и восхищался лошадьми и собаками:
— О, ваше величество, какая у вас великолепная охота!
Это страшно нравилось царственному отроку.
Перед отправлением на охоту состоялся завтрак. Весь стол был уставлен бутылками и графинами. Иван Долгорукий подошел к юному императору и что-то тихо шепнул ему.
— Удобно ли? — донесся до чуткого слуха Бирона ответ императора.
— А почему нет? У нас всегда так было заведено.
— Ну, хорошо… Пусть идут…
Распахнулись двери — и в комнату впорхнули женские фигуры. Одна из них, одетая танцовщицей гарема (баядеркой), подбежала к императору и вскочила к нему на колени.
— Наконец-то вы прибыли, повелитель Немврод! — воскликнула она по-французски и совершенно фамильярно обвила шею императора своими пышными розовыми руками.
Это было до такой степени смело-неожиданно, что у Бирона вырвался подавленный возглас удивления.
Юный император сам смутился. Он резким движением столкнул с ног француженку и крикнул:
— Убирайтесь!
Завтрак начался, но никакого веселья не было. Князь Иван Долгорукий, сидевший рядом с Петром Алексеевичем, усиленно подливал ему в кубок вино.
На охоту все отправились уже в состоянии изрядного опьянения. «Баядерка», «гречанка» и «немвродка» присоединились к свите «юного цезаря», около которого находился и Бирон.
Преследуя с борзыми лисицу, Петр Алексеевич упал с лошади и по горло провалился в большой сугроб снега.
Бирон первый помог императору вылезти из снега.
— Что это со мной? Как мне худо!.. — произнес Петр Алексеевич слабым голосом.
— Вы озябли, ваше величество!.. Вы дрожите, как в сильнейшей лихорадке.
— Да, да… мне холодно… Ах, как болит голова! И круги все красные перед глазами…
Императора отвезли в охотничий замок. Там он выпил
— Скорее, скорее во дворец!.. Доктора!.. Я, кажется, умираю… — пролепетал он в полубредовом состоянии.
Лицо Ивана Долгорукого выражало сильное беспокойство.
— Как вы думаете, что это с ним? — растерянно обратился он к Бирону.
— Signum mortis, — резко ответил «конюх».
— Что? — удивленно воскликнул полупьяный князь Иван.
— Ну, этого вам не понять! — нахально произнес Бирон.
III
Последние дни митавского заточения
Анна Иоанновна сильно сдала за эти годы.
Бирон не солгал, сказавши Остерману, что на нее опять напала злейшая хандра, что она чувствует себя отвратительно. И действительно, слишком уж много разнородных чувств пришлось переиспытать несчастной герцогине Курляндской в это короткое время.
Суровая опала, постигшая Петра Михайловича Бестужева, если и не особенно больно, то все же поразила ее.
«Проклятая Аграфенка, доплясалась! — думала она о дочери своего старого «друга». — И отца за собой потащила».
Воцарение юного Петра II явилось для Анны Иоанновны жестоким ударом. Загипнотизированная «вещим» предсказанием великого Джиолотти и уверениями Бирона, она днем и ночью видела перед собою в мечтах императорскую корону. Екатерина умирала. О, с каким трепетом ожидала Анна Иоанновна чуда!
«Придут за мной… Скажут: «Вы — наша императрица. Да здравствует ваше величество!»
И вдруг после всего этого воцарение императора Петра II, мальчишки, под регентством презренного раба Меншикова.
— Надули! Обманули меня! — вырвалось у Анны Иоанновны. — Этот кудесник налгал, одурачил!..
Падение Меншикова ошеломило герцогиню своей неожиданностью.
Это известие принес ей Бирон.
— Что?! — воскликнула она, вскакивая. — Повтори!
И Эрнст повторил:
— Да, Анна, в ту минуту, когда я говорю с вами, тот человек, перед взглядом которого трепетала вся Россия, в жалкой кибитке едет по снеговым равнинам полярной Сибири к месту своей ссылки — в город Березов.
Жгучая радость захватила дыхание Анны Иоанновны. С поразительной ясностью вспоминались ей картины ее «постыдного» свидания с этим «пирожником» в Риге, ее унижение и его торжество, ее слезы и его надменная улыбка. Откуда-то выплыло и лицо Морица Саксонского, единственного человека, которого она полюбила так мучительно-страстно и которого, по повелению Меншикова, так жестоко оскорбила. И она, вся дрожа от волнения, бросилась тогда к столу и написала письмо «Данилычу»: