Бирон
Шрифт:
— Но ведь это — явная бессмыслица: с чего, от какой причины может скончаться четырнадцатилетний мальчуган? Помилуйте! Он здоров, как бычок, и еще вот на днях на охоте собственноручно убил огромного медведя. И подумать, что через месяц, а то и менее, его не станет!.. Нет, нет, Бирон, я не верю в это; ваш Джиолотти просто водит вас за нос. Очевидно, ему понравилось получать драгоценные подарки, и он врет напропалую.
— Получив от великого магистра это извещение, я счел долгом немедленно приехать к вам, ваше превосходительство.
— И вы убеждены, что император умрет?
— Убежден.
Остерман, покачав головой, промолвил:
— Ай-ай-ай, Бирон!.. Этот маг заразил вас своим итальянским суеверием. Мы с вами — немцы, а потому нам стыдно верить в фантастические сказки. Ну-с, давайте, однако, обсудим этот вопрос. Допустим, что император умрет. Кто же, Бирон, по-вашему, наследует престол?
— Моя Анна Ивановна, — ни на секунду не задумываясь, ответил Бирон и горделиво выпрямился.
— А кем же я буду тогда? — улыбнулся Остерман.
— Вы — канцлером, а я — герцогом и первым человеком в империи. Вся власть России сосредоточится в моих руках. Черт возьми! Я покажу этим варварам, как надо жить! — повторил он свою любимую фразу.
Долго сидел в глубоком раздумье Остерман. Какая-то тревожная мысль проносилась по его лицу. Наконец он сказал:
— А знаете, Бирон, вы с вашим кудесником, пожалуй, правы…
— Ага! И вы, Остерман, приходите к этому выводу? — «конюх» фамильярно хлопнул по плечу знаменитого государственного человека.
Того покоробило, но он стерпел.
— Да! — спокойно произнес Остерман. — Уже давно Верховный совет — в лице голицынско-долгоруковской партии и многих иных — мечтает об ограничении царской власти. Что ж! Если император действительно умрет, им не найти более удобного преемника, чем Анна… — Остерман оживился. С довольством потирая руки, он стал засыпать Бирона вопросами: — А как она себя чувствует?
— Отвратительно!.. На нее опять напала хандра. Чрезвычайно хорошо, что событие приближается с головокружительной быстротой. Знаете ли вы, Остерман, что она сказала мне на прощание перед моим отъездом в Москву? «Если вы обманули меня, если я осуждена влачить в Митаве эти постылые, унылые дни, — я руки наложу на себя». А? Хорошо?
— Хорошо!.. — усмехнулся Остерман.
— Я ответил ей: я еду в Москву, а скоро и вы поедете в Москву, а оттуда — в Петербург.
— О Бестужеве она скучает?
— Нет. Но вообще Анна Ивановна как-то сразу опустилась… Только кое-когда она чувствует прилив энергии. Клянусь вам, Остерман, она будет в наших руках! — Бирон подошел к Остерману и тихо прошептал ему: — Я хотел бы видеть императора. Устройте мне это!
— Зачем? — спросил Остерман.
— Чтобы увидеть на его челе signum mortis, [22] Джиолотти научил меня, как распознавать это.
Беседа шла до утра. Бирон остался
II
Забавы юного «цезаря»
Несмотря на ранний утренний час, в великолепной спальне четырнадцатилетнего императора Петра II царила не тишина, а, наоборот, большая «шумиха».
Император был еще не одет. Он вскочил с кровати, потому что его юная голова нестерпимо болела, а болела она потому, что накануне его напоил чуть не до бесчувствия князь Иван Долгорукий.
22
Знак смерти (лат.).
— Иван… Ваня… худо мне что-то!.. — подошел Петр Алексеевич к Долгорукому, храпевшему на двух вместе составленных креслах.
Тот мигом очнулся.
— Что с тоб… что с вами, ваше величество?.. — хрипло спросил он, протирая глаза и слегка пошатываясь.
Это был высокий, стройный молодой человек, на лицо которого, однако, непрерывные кутежи успели уже наложить свою отвратительную печать.
Юный император казался старше своих лет. Его нельзя было назвать ни красивым, ни уродом: так, что-то среднее, но глубоко безличное, обыденное.
— Силушки нет, как трещит голова, Ваня! — жалобно произнес Петр Алексеевич.
— Ничего, государь, это мы сейчас вылечим, — тряхнул головой наперсник юного императора, хотя тоже чувствовал себя отвратительно.
— И зачем это ты мне так много вина наливал вчера!.. — с легкой досадой попенял император.
— А не пить, государь, вы не могли: кто же из смиренных рабов дерзнет прикоснуться к вину, раз сам августейший цезарь не делает этого? — улыбнулся наглой улыбкой князь Иван Долгорукий.
Этим «августейшим цезарем» он постоянно потчевал своего юного повелителя. Он знал, что это страшно льстит самолюбию венценосного отрока, фантазия которого при этих словах всегда распалялась.
«Я — могущественный монарх, я — сам цезарь!» — проносилось тогда в голове Петра II.
Так было и на этот раз. Петр Алексеевич гордо выпрямился всей своей еще не сформировавшейся фигурой и, облачаясь в платье, уже весело спросил:
— А чем же ты будешь лечить твоего августейшего цезаря, князь Иван?
— Сначала доброй чаркой мальвазии, а потом — свежим воздухом, государь. Не улыбается ли вам мысль поехать за Преображенское, слегка поохотиться?
— Идет! Идет! — весело произнес император.
Он захлопал в ладоши. Четырнадцать с небольшим лет сказались в «могущественном повелителе всея России». Петр Алексеевич как ребенок, как мальчик радовался предстоящему удовольствию.
Иван Долгорукий пошел отдавать приказания.
Император спешно доканчивал свое «облачение»: поверх охотничьей куртки он надел голубую Андреевскую ленту.