Бироновщина
Шрифт:
— Пускай пошлетъ сейчасъ, кому слдуетъ, подтвердительные указы, — произнесла Анна Іоанновна съ рзкою ршительностью.
Не отходившая отъ ея кресла герцогиня Биронъ, наклонясь къ ней, шепнула ей что-то на ухо.
— Hm, ja, — согласилась государыня и добавила къ сказанному: — буде-же y Артемія Петровича есть и въ самомъ дл нчто очень важное, то можетъ передать его свтлости господину герцогу для личнаго мн доклада.
Камеръ-юнкеръ откланялся и вновь уже не возвращался.
Между тмъ къ императриц подошла камерфрау Анна Федоровна Юшкова и налила изъ склянки въ столовую
— Да ты, Федоровна, своей бурдой въ конецъ уморить меня хочешь? — сказала Анна Іоанновна, впередъ уже морщась.
— Помилуй, голубушка государыня! — отвчала Юшкова. — Самъ вдь лейбъ-медикъ твой Фишеръ прописалъ: черезъ два часа, молъ, по столовой ложк. Выкушай ложечку, сдлай ужъ такую милость!
— Да вотъ португалецъ-то, докторъ Санхецъ, прописалъ совсмъ другое.
— А ты его, вертопраха, не слушай. Степенный нмецъ, матушка, куда врне. Ты не смотри, что на видъ будто невкусно; вдь это лакрица, а лакрица, что медъ, сладка.
— Сласти, Федоровна, для двокъ да подростковъ, а въ наши годы-то что тлу пользительнй.
— Да чего ужъ пользительнй лакрицы? Пей, родная, на здоровье!
— Дай-ка я за матушку нашу выпью, — вызвалася тутъ Буженинова, карлица-калмычка, и, разинувъ ротъ до ушей, потянулась къ подносимой цариц ложк.
Но подкравшійся къ ней шутъ д'Акоста подтолкнулъ ложку снизу, и все ея содержимое брызнуло въ лицо карлиц.
Новый взрывъ хохота царицыныхъ потшниковъ. Не смялся одинъ лишь Балакиревъ.
— Ты что это, Емельянычъ, надулся, что мышь на крупу? — отнеслась къ нему государыня.
— Раздумываю, матушка, о негожеств потхъ человческихъ, — былъ отвтъ.
— Уменъ ужъ больно! вскинулся д'Акоста. — Смяться ему, вишь, на дураковъ не пристало. Словно и думать не умютъ!
— Умный начинаетъ думать тамъ, гд дуракъ кончаетъ.
— Oibo! возмутился за д'Акосту Педрилло. — Скажи лучше, что завидно на насъ съ нимъ: не имешь еще нашего ордена Бенедетто.
— Куда ужъ намъ, русакамъ! Спасибо блаженной памяти царю Петру Алексевичу, что начальникомъ меня хоть надъ мухами поставилъ.
— Надъ мухами? — переспросила Анна Іоанновна. — Разскажи-ка, Емельянычъ, какъ то-было.
— Разскажу теб, матушка, изволь. Случалось мн нкоего вельможу (имени его не стану наименовать) не однажды отъ гнва царскаго спасать. Ну, другой меня, за то уважилъ бы, какъ подобаетъ знатной персон; а онъ, вишь, по скаредности, и рубля пожаллъ. Видитъ тутъ государь, что я пріунылъ, и вопрошаетъ точно такъ-же, какъ вотъ ты, сейчасъ, матушка:
"— Отчего ты, Емельянычъ, молъ, не веселъ, головушку повсилъ?
"— Да какъ мн, - говорю, — веселымъ быть, Алексичъ: не взирая на весь твой фаворъ, нтъ мн отъ людей уваженія, а нтъ уваженія оттого, что всхъ, кто теб служитъ врой и правдой, ты жалуешь своей царской милостью: кого крестомъ, кого чиномъ, кого мстомъ, а меня вотъ за всю мою службу хоть бы разъ чмъ наградилъ.
"— Чего-жъ ты самъ желаешь?" спрашиваетъ государь.
"Взялъ я тутъ смлость, говорю:
"— Такъ и такъ, молъ, батюшка: поставь ты меня начальникомъ надъ мухами.
"Разсмялся
"— Ишь, что надумалъ! Въ какомъ разум сіе понимать должно?
"— А въ такомъ, говорю, — и понимать, что по указу твоему дается мн полная мочь бить мухъ гд только самъ вздумаю, и никто меня за то не смлъ-бы призвать къ отвту.
"— Будь по сему, говоритъ, — дамъ я теб такой указъ.
"И своеручно написалъ мн указъ.
"Долго-ли, коротко-ли, задалъ тотъ самый вельможа его царскому величеству пиръ зазвонистый, по-ноншнему — банкетъ. Пошла гульба да бражничанье; употчивались гости — лучше не надо. Я же, оставшись въ прежнемъ градус, хвать изъ кармана добрую плетку и давай бить на стол покалы, стаканы да рюмки, а посуда-то вся дорогая, хрусталя богемскаго. Ну, хозяинъ, знамо, ошаллъ, осатанлъ, съ немалымъ крикомъ веллъ своимъ холопьямъ взять меня, раба божья, и вытолкать вонъ. Приступили они ко мн — рать цлая, дванадесять тысячъ. А я учливымъ образомъ кажу имъ пергаментный листъ за собственнымъ царскимъ подписомъ:
"— Вотъ, молъ, царевъ указъ, коимъ я надъ мухами начальникомъ поставленъ; а исполнять царскую службу я за долгъ святой полагаю.
"Отступились т отъ меня, гости кругомъ хохочутъ-заливаются, а я съ плеткой моей добираюсь уже до самаго хозяина. Пришелъ онъ тутъ въ конфузію, затянулъ Лазаря:
"— Ахъ, Иванъ Емельянычъ! такой ты, молъ, да сякой, есть за мной теб еще малый должокъ…
"— Денегъ твоихъ, батюшка, теперь мн уже не надо, — говорю: — дорого яичко къ Христову дню".
— Умно и красно, похвалила Анна Іоанновна разсказчика. — Могъ-бы ты, Емельянычъ, и мн тоже иной разъ умнымъ словомъ промолвиться.
— Молвилъ-бы я, матушка, словечко, да волкъ недалеко, отвчалъ Балакиревъ, косясь исподлобья на супругу временщика.
Сама герцогиня Бенигна, плохо понимавшая по-русски, видимо, не поняла намека. Царица же сдвинула брови и пробормотала:
— Экая жарища… Квасу!
— Эй, Квасникъ! не слышишь, что-ли? — крикнуло нсколько голосовъ старичку въ дурацкомъ колпак, сидвшему въ отдаленномъ углу въ корзин.
Въ отвтъ тотъ закудахталъ по-куриному.
Былъ то отпрыскъ стариннаго княжескаго рода, разжалованный въ шуты (какъ уже раньше упомянуто) за ренегатство. Главная его обязанность состояла въ томъ, чтобы подавать цариц квасъ, за что ему и было присвоено прозвище «Квасникъ». Въ остальное время онъ долженъ былъ сидть "насдкой" въ своемъ "лукошк" и высиживать подложенный подъ него десятокъ куриныхъ яицъ.
Не усплъ, однако, князь-Квасникъ выбраться изъ своего лукошка, какъ Педрилло, подскочивъ, опрокинулъ лукошко и покатилъ его, вмст съ "насдкой", по полу. Тутъ подоспли и другіе потшники, стали, смясь, валить другъ дружку въ одну кучу, а еще другіе взялись за музыкальные инструменты: трубу, тромбонъ, бубенъ, — и комната огласилась такимъ человческимъ гамомъ и музыкальной какофоніей, что хоть святыхъ вонъ выноси. Мало того: царицына левретка Цытринька не хотла, видно, также отстать отъ другихъ и разлаялась во все свое собачье горло.