Бит Отель: Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957–1963

Майлз Барри

Аллену нравилось гулять по Мосту искусств, длинному и тонкому железному мосту, перекинувшемуся через Сену и соединявшему Лувр и Институт Франции; строили его первоначально как пешеходный, и люди могли сидеть на стульях, стоящих между апельсиновыми деревьями в кадках. Тут, из этого тихого рая, можно было разглядывать рыбаков на острове Сите и сказочное парижское небо. Другим его любимым местом, где можно было просто посидеть и подумать о жизни, был Люксембургский сад, он был разбит на итальянский манер, но атмосфера там царила абсолютно французская, там всегда было много студентов из близлежащего парижского университета, которые читали или загорали на скамейках. Люди собирались кучками, усаживались на спинки тяжелых железных стульев, дети катались на осликах или пускали плавать по пруду кораблики. Здесь давали представления кукольные

театры, выступали музыканты, пожилые люди играли в карты и лото, иногда с близлежащего корта доносился стук теннисного мячика.

Аллен всегда любил посещать литературные местечки и поставил себе целью посетить все кафе, где собирались литераторы: D^ome, Deux Magots, Brasserie Lipp, Flore, Rotonde, Closerie des Lilas и La Coupole. Особенно ему понравилась Le Select на бульваре Монпарнас с огромным тентом и неоновой вывеской, написанный причудливыми буквами, любимое местечко Рэдклиф Холла и леди Уны Трубридж, Пикассо, Кики де Монпарнас, Андре Жида и Макса Жакоба. Как только у него появлялись деньги, он сидел в той части кафе, что располагалась на улице, и потягивал кофе, наблюдая за проходящими мимо знаменитостями. Во время этих событий в Бит Отеле Честер Хаймс написал несколько книг, сидя в уличной части Select, привлекающая глаз фигура в габардиновом плаще с короткой стрижкой и маленькими усиками. Он был похож на одного из тех детективов, о которых писал. Многие обитатели отеля любили собираться там и обсуждать планы на вечер. Тринадцатого ноября Гинзберг написал Керуаку: «Я сижу в кафе Select и плачу… я на той неделе написал первые несколько строк будущей огромной элегии, посвященной моей матери:

ПрощайтеДлинные черные сапогиПрощайтеТоченая талия и стальные пояскиПрощайтеКоммунисты и драные чулки…Твои глаза – изумлениеТвои глаза – лоботомияТвои глаза – ударТвои глаза – разводТолько твои глазаТвои глазаТвои глазаТвоя смерть и охапки цветовТвоя смерть – в окна больше не бьет солнечный свет.

Мне лучше пишется, когда я плачу, словом, я написал несколько страниц подобных рыданий, мне пришло в голову растянуть эти рыдания на целую поэму, потом поработаю над ней и создам большую элегию, может быть, она не будет такой уж скучной местами, мне просто нужен ритм, подобный плачу».

Те 56 строчек, что он написал в Select, стали «Кадиш. Часть IV», и они претерпели лишь незначительные изменения: были убраны несколько повторяющихся строчек, некоторые образы слились в один: ритм стал казаться более «плотным». Большая часть «Кадиша» была написана за один раз в то время, как он ехал в Нью-Йорк, но идея написать поэму родилась именно в Париже. И хотя она и не стала такой известной, как «Вопль», ее часто называют лучшей поэмой Гинзберга.

Аллен читал Андре Бретона, и совершенно очевидно, что структурно эта часть «Кадиша» построена по модели поэмы Бретона «L’Union libre» («Свободный союз»), впервые она была опубликована в июне 1931 г.

Моя жена с животом похожая на гигантскую клешнюУ моей жены спина птицы удирающей вертикальноСпина цвета ртутиСо светящейся спинойЕе

затылок похож на круглый камень и мокрый мел…В сексе моя жена похожа на морские водоросли, и очень милаВ сексе моя жена – как зеркалоУ моей жены глаза полные слез

«Кадиш» – это биография Наоми Гинзберг, матери Аллена. Наоми была больна, у нее была прогрессивная шизофрения, или, как тогда называли, dementia praecox. В детстве Аллен часто не ходил в школу и оставался дома, чтобы присмотреть за матерью, потому что она слышала голоса и ползала на четвереньках по квартире, она верила, что бабушка Аллена думала о том, как бы ее убить. В детстве Гинзберга центральное место занимала шизофрения Наоми, и это оказало на него огромное влияние. В его дневнике, который он вел в Бит Отеле, есть строчка: «Идя и мечтая по улице, я вдруг понял, что я люблю свою маму и что она все детство унижала меня, и эта ее ненормальность…»

Наоми входила в коммунистическую партию и иногда, когда хорошо себя чувствовала, брала Аллена и его брата Евгения на собрания в Патерсоне, штат Нью-Джерси, где они тогда жили. В детстве вокруг Аллена всегда кипела политическая активность: марши, ралли, чтение воззваний, письменные кампании. Его отец был школьным учителем и поэтом, у которого вышло два сборника. Он был социалистом, и они с Наоми часто спорили на политические темы. Наоми работала натурщицей и частенько расхаживала по квартире нагишом. Она не была красавицей: она была полненькой, а на животе были видны шрамы от операций. Аллен думал, что стал гомосексуалистом, видя постоянно свою мать в таком виде, и жаловался, что всегда нравился женщинам, похожим на нее.

Когда болезнь Наоми зашла слишком далеко, ее отправили сначала в частную клинику в Нью-Джерси, потом в крупную государственную клинику для душевнобольных в Нью-Йорке, где ей проводили инсулиновую терапию, а в конце концов сделали лоботомию [29] . В «Кадише» Гинзберг рассказал всю эту душераздирающую историю во всех подробностях. Наоми и Луис развелись, так что, когда надо было принимать решение о лоботомии, эта болезненная миссия досталась Аллену, его старшего брата тогда не было. Наоми умерла в 1955 г. в госбольнице Пилгрим на Лонг-Айленде в Нью-Йорке. Когда Аллен последний раз приходил к ней, она его не узнала.

29

Лоботомия – удаление лобных долей мозга, ответственных за самоосознание и за принятие решений. Разрушение лобных долей приводит к тому же эффекту. Была распространена в США до конца 1970-х как метод лечения шизофрении.

Несколько месяцев Аллен вынашивал идею написать поэму, посвященную матери. Ее смерть вскоре после того, как он написал «Вопль», который тоже в своем роде может считаться адресованным ей, потрясла его настолько, что, конечно же, тема для следующей работы у него была. Один из его парижских дневников открывается названием «Посвящается маме», в нем исписаны многие страницы, но все это так и не стало окончательной версией поэмы: «…Я больше не могу прижаться к животу моей матери, потому что она в могиле, она – пустота, я скучаю по тому, что когда-то было живой трепещущей плотью, а превратилось в пустоту».

Эти строки стали прообразом необычно длинных строчек, из которых и составлен «Кадиш», в других набросках поэмы строчки были короче, их Аллен послал Керуаку:

Мама, что я мог сделать, чтобы спасти тебя?Должен ли погасить солнце?Должен ли был я не звать полициюДолжен был ли я стать твоим любовникомДолжен был ли я взять твои руки и гулять с ними в парке в полночь в течение 60 лет?Я – поэт, я потушу солнце.