Битва в пути
Шрифт:
Наступило молчание. Бахирев ждал. Какой новый ход найдет гибкий ум Вальгана?
— Хорошо! — Вальган заговорил тихо и твердо, — Завод работал на этих деталях месяцы, и ничего не произойдет, если он поработает на них еще три дня. Если ОТК спросит с нас за эти три дня, мы беспощадно спросим с ОТК за многие месяцы молчания. Сделаем так. Сейчас пустим конвейер. А за три дня… — Вальган повернулся к Бахиреву и улыбнулся ему своей великолепной улыбкой; верхняя губа приподнялась больше, чем обычно, сильнее обнажила плотные, острые зубы. «Улыбнулся или ощерился?»—подумал Бахирев. За три дня под личную ответственность
Бахирев не наладил технологию за три дня, и на третий день, в день своего отъезда в Москву, Вальган объявил ему выговор приказом и вызвал его к себе.
…Кабинет Вальгана. Сколько раз Бахирев входил сюда! В день приезда он вошел как в неведомое, но гостеприимное обиталище, где все радует глаз, сулит порядок и ясность. Однажды он сидел здесь как в обители друга, выкладывая заповедные замыслы, окруженный оранжерейными цветами и оранжерейным теплом. Несколько дней назад он вошел сюда так, как входят в операционную: будет боль, кровь, крик, но так надо.
Сейчас он вошел сюда как в штаб врага. Вальган сидел, полуотвернувшись, держал в руке стакан с чаем и весело кричал в трубку:
— Завтра жди! Конечно, к тебе! Как там Леля? Приветы от меня и от Нины… Так ты подготовишь у министра, чтоб мне не засиживаться? Ну-ну, завтра увидимся! — Он повернулся к Бахиреву и отпил чай, не изменяя оживленно-веселого выражения лица, как будто Бахирев был настолько незначительным и легко устранимым явлением в жизни Вальгана, что не мог никак влиять на его настроение.
Бахирев был спокоен. Единственно, что могло выбить его из равновесия, — неясность — кончилась. Он уже ясно сознавал, что судьба его решена Вальганом, и не собирался подчиниться этому решению. Допив чай, Вальган аккуратно поставил стакан, обтер салфеткой губы и только тогда заговорил:
— Дмитрий Алексеевич! Я буду краток. Я извлек вас из вашего далека. Вы хотели уйти, я не отпустил вас. Я надеялся сделать из вас крупного работника. Я ошибся. Я не мстительный человек. Портить ваше будущее я не хочу. Но сейчас я согласен отпустить вас по вашему желанию. Пишите заявление. В Москве я оформлю. На этом окончим вашу деятельность на нашем заводе.
Он подвинул Бахиреву лист бумаги. Бахирев ответил, не шевельнувшись:
— У меня нет желания кончать мою деятельность на нашем заводе.
Вальган смотрел на Бахирева светлыми, желтыми глазами рыси и медленно тер подбородок. Несколько секунд они посидели молча. Потом Вальган встал.
— Ну… пеняйте на себя!
Бахирев прошел к себе. В кабинете было жарко. Присланный Вальганом кактус еще цвел. Лепестки цветка были напряженными и яркими. Бахирев усмехнулся: «И отцвести не успел!»
За темными оконными стеклами жил и дышал бессонный завод. Подходили составы с грузами. Перекликались гудками паровозы, и один из них пыхтел под самым: окном Бахирева. Не прекращался далекий грохот кузницы. Совсем рядом захлебывались свистки бормашины сборочного. С рокотом шли на погрузку тракторы, и на поворотах отсветы их фар скользили по темным окнам.
Огромная махина завода жила, дышала, ворочалась за окном кабинета, и Бахирев слушал ее дыхание. Расстаться с ним? Нет!
Кто-то стукнул в дверь. — Войдите.
Вошел Чубасов, ссутулившийся, желтый, утомленный.
В
С приходом Бахирева для Чубасова наступили самые трудные дни — дни поисков верного решения. Он ценил и любил Вальгана за его льющую через край энергию, за его умение поднять, зажечь людей. Бахирев не обладал этими качествами. Он начал со стычек с Вальганом. Чубасов видел — назревают еще более резкие столкновения. Как найти правильную линию меж ними? Как сделать, чтоб сама противоположность и — разнокачественность их пошла не во вред, а на пользу заводу? «Оба коммунисты. Оба советские люди. Значит, можно привести их к одному знаменателю», — думал он. Ему нравилась систематичность бахиревских планов. Он поддерживал многие предложения Бахирева. Ему удалось уговорить Вальгана срочно сменить руководство в двух цехах, отдать часть средств, распыленных по другим цехам, на переоборудование «чугунки». Но все же поведение главного казалось странным. То разрабатывает грандиозные планы, то часами сидит в земледелке, то не выполняет основных функций, то превышает эти функции. Цепь противоречивых и необоснованных поступков. Чем они вызваны? Отсутствием знаний и опыта? Самомнением? Честолюбием? Чубасов не терпел честолюбцев.
Их негромкий разговор мог показаться вялым от той напряженности, с которой говорили оба.
— Дмитрий Алексеевич, — начал Чубасов, — вы новый человек в тракторостроении. Как же вы берете на себя смелость сбросить со счета достижения лучших тракторостроителей страны? Ведь этот поступок, мягко говоря, бестактный.
— Я не озабочен соображениями такта.
— Я сказал — «мягко говоря». — Ну, жестко говоря?
— Вы знаете, кое-кто расценил это как проявление космополитизма.
— А вы?
— Я должен разобраться. Поэтому я и пришел. Я прошу объяснить…
— Что ж объяснять? Космополиты — это политические злопыхатели. Я не злопыхатель. Но я всю войну работал в танкостроении. — Бахирев, не поднимая сонных век, смотрел на, бумаги, но слова ложились весомо. — Война заставила и приучила меня жить идеей нашего технического первенства…
Чубасов насторожился. «Жить идеей нашего технического первенства…» Чубасову показалось, что на миг приоткрылась завеса сонных век. Может быть, это и есть главное? Тот ключ, который открывает все двери и замки в этом человеке? Но Бахирев не дал ему подумать над этой фразой.