Битва в пути
Шрифт:
Неделю назад Сережа примерял старое демисезонное пальто, и дед ворчал:
— Полы выше колен. И кто растет после двадцати? Ни в чем порядка не знаешь. Придется покупать…
Вчера получили поаккордную плату, Сережа подбил ребят, и все вместе пошли покупать макинтоши. Знакомая продавщица соблазнила купить и фетровые шляпы. Надев макинтош и шляпу, Сережа почувствовал себя взрослым и победоносным.
Кузнецы подошли ближе. Кузнец Женя Вальков крикнул:
— Гляди, ребята, модельщики в шляпах! — Фраерами нарядились!
— Интеллигенция!
— Техническая!
— Наших задевают!
— Кузнецы, навались на модельщиков!
Но Женя Вальков надел Сережину шляпу и прошелся гоголем:
— Видали, как наши ходят? Вы, модельщики, ткнетесь в станок и долбите. А наше дело живое. У нас из-под рук поковки летят грачами!
Дальше пошли вместе. «Фреза моя новая, двенадцатирезцовая…» — все вертелась в уме Сережи ехидная песня Синенького.
Синенький снял шляпу и галантно раскланялся с худенькой, окруженной детворой женщиной.
— Гляди, жених, скажу твоей Тосе! — пригрозил Вальков.
— Чудак! Это ж Чубасиха. А ведь я, ребята, за ней ухаживал! — похвастался Синенький.
— Ох, и трепач!
— А вот и нет! Еду я из Москвы, со слета. На полустанке подсаживается к нам какая-то. Я сперва и внимания не обратил. Невидненькая. Только села, и гляжу— купе не узнать. То ехали, уткнувшись по углам, загрязнили, замусорили. А тут чистота, ножи, вилки, салфеточки. Пассажиры кто чего тащат, а она угощает домашней колбасой. Разговор у нее спроста, а до того занимательный! Сидим будто не в купе, а в родной хате. Ну, думаю, Витька, наткнулся на такую, держи, не пускай!
Кондрат презрительно покосился сверху вниз.
— Уже и готов. Эх, ты!
— Да не одному мне, всем она страх понравилась. Я и за кипятком, я и за шоколадом! Туда-сюда! Стараюсь. Чай пьет, шоколад ест и меня угощает. Все как надо. Только едем мимо одной станции, она и говорит: «А вот тут я замуж вышла». — «Как так?! Что такое?!» — «Я, говорит, в сельской школе работала. А он в командировку приезжал. Всех воспитывает, всеми командует, обо всех заботится, а об нем никто. Устал, думаю, человек, а никто не догадывается. Вот и догадалась я сама им покомандовать и об нем позаботиться». Словом, дозаботилась! Двоих детей имеет. «Вот-те, думаю, и невеста!» Подъезжаем мы, гляжу, заволновалась, от окна не отходит. Потом застучала в стекло. «Вон он, вон он, красота-то моя!» До того обрадовалась, себя не сознает. Вижу, идет по перрону… И в самом деле красота! Самостоятельный, серьезный, серьезнее Кондраши…
— В ухо! — пригрозил Кондрат.
— За что же, Кондратушка, в ухо? — умильно удивился Витя. — Самостоятельнее Кондрашеньки, говорю. Складный, лицо смуглое, глаза блестят, сам культурный, при шляпе-велюр, при сером костюмчике. Ну, один из всех такой. Киноактер, думаю, не иначе. Приклеились они друг к другу. А я, значит, боком, боком, боком.
— Какой актер приезжал? — спросил Кондрат.
— Да не актер, чудило! Года не прошло, появился у нас новый
Сережа засмеялся, столкнул с дорожки обломок кирпича и неожиданно для самого себя пропел:
Расписали, расхвалили,В кладовой похоронили…— Да брось ты о фрезе! — рассердился Синенький. — На него все девчата оглядываются, он знай о фрезе!..
«И верно», — подумал Сережа.
Тело было таким легким, что казалось, оттолкнись — и полетишь птицей. Только в глубине что-то смутно тревожило не то фреза, не то закат, не то девичьи взгляды.
— Кондрата, гляди! Твоя симпатия! — сказал Синенький.
У изгороди стояли стерженщицы и среди них Игорева, тоненькая, на высоких каблучках, в сером пальто и зеленом, как трава, беретике.
Сергей обрадовался. Они часто бывали вместе в театре, в клубе, в кино; в последний раз Сережа в темноте весь сеанс держал Люду за руку, но всегда они бывали не вдвоем, а в компании.
«Пусть обернется и сама заговорит», — подумал Сережа и обратился не к ней, а к той лупоглазой девчонке, которая как-то заблудилась в чугунолитейном. Девчонка выросла из своего серенького платьишка и надставила его широкой коричневой, не в цвет платья, полосой.
Ну, научилась отыскивать стержневое? — спросил он. Девчонка залилась краской.
Игорева вытащила платочек. Сладкая волна отогнала весенние запахи земли и влаги. Сережа стал отмахиваться шляпой.
— А я тебе серьезно говорю. Добьюсь образования, а все равно встану к фрезерному!
— Ну уж! Никогда не поверю!
— Что я тебе, вру? — возмутился Сережа. — Ты нашей специальности не понимаешь. Модельщик-фрезеровщик, если хочешь знать, скульптор! Скульптор высекает лицо человека из мрамора, а модельщик-фрезеровщик вырезает из металла лицо детали. Ну что ты смеешься? Что ты… — он с разбегу остановился на полуслове.
Она все посмеивалась, помахивала платочком. Отломила ветку с набухшими почками, перекусила ее, поморщилась и странно улыбнулась.
— Ох, горько…
Ему расхотелось разговаривать. Он заскучал: «Что это мы сидим здесь одни в сырости?»
— Пошли к нашим.
Она неохотно поднялась. Совсем рядом Сережа увидел как обиженно вздрагивают ее набухшие, словно почки, приоткрытые губы.
«Поцеловать, что ли? Может, хорошо получится?»
Он притянул ее к себе, поцеловал и разочаровался: «Холодная штамповка!»
Они пошли к набережной. Льдины уплывали туда, где над краем солнца пылали тучи. Он указал на закат:
— Хоть бери ковш да разливай по опокам! Грачи угомонились, и только одна неуемная птица кружилась в высоте.
— Сейчас птицу приманю, и прилетит.
Сережа прошел меж гуляющими, стал у края набережной, поднял руку. И птица начала снижаться медленными, широкими кругами.
— И вправду прилетит… Оюшки! — сказала лупоглазенькая.
Но птица скользнула за деревья, и Сережа опустил руку.