Битва в пути
Шрифт:
Бахирев вошел в чадный и грохочущий, как всегда, цех и проходил мимо стержневого, когда рядом раздался радостный девичий голос:
— Здрасте!
Из-под низко повязанной косынки выглядывали смеющиеся глаза и нос пуговкой.
Никто на заводе не встречал его с такой радостью, и мысль об этом невольно кольнула его: «Хоть одна душа приветствует меня, как отца родного!»
— Вы меня не признаете? — сказала девчонка. — Я Даша!
— Какая Даша?
— Да которую вы водили до Василия Васильевича. Еще у меня брак шел… Теперь у меня вот уже второй день нисколечко
Девчонка говорила так, будто это событие должно было тотчас осчастливить Бахирева. Он не мог не улыбнуться.
— Я счастлив, Даша, что у тебя нет брака!
— А уж я-то! — вздохнула девчонка. — Первую ночь спала как нормальная. А то и во сне-то видела стержни да арматуру.
Девчонка глядела на него во все глаза, дожевывала бутерброд и говорила, сияя:
— Вы меня не сразу признали, а я вас сразу. А тогда я вас не признала. Я еще тогда вас спросила, не забоитесь ли вы Василия Васильевича. Я еще новенькая была. Ничего не понимала!
— А теперь уже все понимаешь? — опять невольно улыбнулся Бахирев.
— Теперь уж не спрошу этак.
— А вот как раз теперь-то тебе бы и спросить!
— С чего же? — удивилась Даша.
— Потому что теперь как раз и забоялся я твоего Василия Васильевича.
Девчонка не поверила, закачала головой и засмеялась.
— Чего же вам-то бояться?
— Да ведь на заводе главный чугунолитейный цех, в чугунолитейном главное—стержневое отделение, а в стержневом главный человек — Василий Васильевич! Выходит, на нем весь завод! Так ты тогда рассудила?
Девчонка перестала жевать и смотрела на Бахирева с сомнением, склонив голову набок.
— Правильно ты тогда рассудила, — ободрил ее Бахирев. — Вот и боюсь я твоего Василия Васильевича. Кого ж мне еще бояться?
— Ох, и все вы шуткуете надо мной! — засмеялась Даша. — А я уж и не боюсь. Я только стараюсь… Что он скажет, то я и стараюсь. И что вы скажете, я тоже буду стараться.
И Бахирев понял: все, что он скажет, с радостью и старанием сделает эта простая душа, пригретая им однажды мимоходом. И снова с досадой на себя он подумал: «Хорош я, хорош руководитель, если на всем заводе, среди десятков тысяч людей, есть лишь одна душа, готовая с охотой идти за мной».
— А он захворал… — продолжала девчонка. — Кто захворал?
— Да Василий Васильевич. Мы к нему бегали навещать. Может быть, вы тоже до него пойдете, если он вам нужен? Он любит, когда приходят. Он в проулке живет, как раз против ворот стадиона, в синеньком домичке. Вам каждый укажет.
«Эх, Даша, простая душа, — решил про себя Бахирев, — послушаю я тебя, пойду к старику. С кого-то мне начинать надо. С него и начну. Виниться придется, — покривился он и сам себе цыкнул: — И повинишься, коли дело требует!» Раз решив, он не любил откладывать исполнения.
Ветви так густо сплелись над крышей, что казалось, дом завален валежником. И калитка и дверь в дом были распахнуты настежь. Бахирев вошел в дом и увидел третью дверь, открытую в кухню.
В кухне топилась русская печь, и пахнущий печеной картошкой воздух клубами валил в сени. В кухне на полу, стоя на коленях, Сергей Сугробин стучал
— Жизнь идет зигзагой — говорил Василий Васильевич, — И главное дело, Сергунька, не пугайся ты никакой зигзаги, а учти ее и двигай к своей точке!.
— И опять вы, деда, жмете прямо по Ленину. — Сугробин вздохнул, сел на пятки и поднял голову. Лицо ею было печально. — Только Ленин говорил не про зигзагу, а про спираль. Развитие жизни идет кверху и по спирали…
— Вот видишь, кверху и по спирали! — Василий Васильевич обрадовался и закивал головой.
Бахирев почувствовал, что его нежеланное появление нарушит мирное, философское настроение собеседников.
— Можно?
Мягкое, раздумчивое выражение исчезло с лиц старика и юноши. Старик поднялся, для чего-то торопливо застегнул ватник, выпятил грудь, нахохлился, тронул себя за усы и сказал с неожиданной «светскостью»:
— Чем могу служить?
Очевидно, так выпячивали грудь, трогали свои усы и разговаривали памятные ему инженеры царского времени. Слова извинения застряли в горле Бахирева. «О, черт, принесло же меня не ко времени! Надо было как-нибудь половчее в цехе разговориться».
Собственная прямолинейность в сотый раз ставила его в неловкое положение. Он не обладал находчивостью, не умел выйти из этого положения, только ежился, поводил плечами, дергал себя за вихор и наконец как за спасательный круг схватился за чертежи.
— Вот пришел посоветоваться с вами насчет нового конвейера и новых печей.
Старик замялся. Бахирев видел, как не хочется ему приглашать чужого в комнату. Но положение было безвыходное.
— Прошу войти.
В большой комнате было тесно. Часть комнаты занимало сооружение, напоминавшее верстак. Девочка лет тринадцати, с длинными косичками, стояла перед зеркалом, а женщина подкалывала ей подол коричневого платья. Мальчик лежал в постели, улыбался и следил за ними. Бахирев не сразу заметил, что лежал он в гипсовом корытце. Гипс охватывал спину, грудь, шею затылок и раструбом расходился к лицу. Из раструба выглядывало бледное ясноглазое лицо. За край гипсового корытца держалась маленькая кудрявая девочка.
— Прошу садиться, — прежним тоном сказал старик. — Посоветоваться с вами… Вот тут… Чертежи… — бормотал Бахирев.
— Сергунька, убери. Быстро!
Сережа стал освобождать стол. В домашнем окружении он совсем не походил на того плакатного парня, каким выглядел на заводе. Он казался меньше, проще, моложе, заметнее сделались и светлые веснушки и детская припухлость щек и губ. На заводе он уже был Сергеем Сугробиным, нарисованным на главном стенде в аллее почета, а здесь все еще оставался Сергунькой. Пока он освобождал стол, все безмолвствовали. Чтобы хоть как-то прервать молчание и уйти от неловкости Бахирев обернулся к кудрявой девочке.