Благодарение. Предел
Шрифт:
— Олька, плакать поздно, — сказала Алена, — летчик твой разбился давно, только без крови… Выдуманные гибнут без крови, но больно.
Сгорел, осыпав пеплом ее душу.
Ольга вытерла рушником лицо и, вытянув руки, прошла в угол зажмуркой.
Валко вошла Клава-лапушка, обняла Ольгу.
— Ну и дура, Олька! Иная бы расторопная обеими руками вцепилась. А отвечать ему больше, чем тебе. Он уж все взвесил тысячу раз, потом за пазуху полез.
— Замолчи, непутевая, — остановила ее Алена. Но Клава смело наметывала завтрашний день Ольги:
— Дитё будет? Пусть он
— Цыц, бессовестная! — Алена хлопнула Клаву по плечу.
— Все живут для себя. А кто для себя не мастер, тот и другим не помощник. Да что тебе другие? Не трать душу по пустякам на злобу и зависть, добивайся своего. Чем он хуже других? Измотаешь его до полоумия, до тоски черной, а потом и улетишь, только оглянешься на очаг семейный, как выводок птичий на гнездо, эдак одним глазом. Другой-то глаз нацелен на молодого орленка — призывно машет крыльями, зовет за синее море.
— Сама бы ты скрутила кого-нибудь? Ну, Токина?
— Не могу, таланта нету, бабаня.
— Бабаня, хочу поговорить с тобой… напоследок, — сказала Ольга.
Алена толкнула в спину Клаву, и та, пожав плечами, поднялась по лестнице наверх и даже прикрыла люк.
— Кто мои родители? Что они наделали, если о них слова нельзя сказать?
— Что ты, моя беленькая? Кто тебя замутил? Рассказывала я тебе… — нараспев потянула Алена.
— Кто осиротил меня? Я ведь помню — жили в доме впритык к зимней кошаре. Я слышала, за стеной ягнились овцы. Ну вот, люди зашли, сели на лавку, от папирос дым… А кто они, не знаю.
Алена повернулась к открытому окну, шевеля ноздрями.
Гроза взбалтывала сумерки, бело полыхая над ломко прыгающими струями дождя.
— Прибавь, родимый, припустись, гони травы в рост. Сена накосим овцам. Много надо корму. Зима опять прожорливая наступит. А жизнь-то длинная, как припомнишь…
— Припоминай, бабаня… припоминай, мне надо…
«Пожар в степи тушат как? Опахивают… Так что рассказать-то я расскажу, да только так, что ничего не поймешь…» — думала Алена.
— Тебя, Олька, бог послал мне.
— Не от бога же родилась. Была у меня мать…
Ранней весной выгнала Алена овец на обтаявший косогор у осинника размяться, землю понюхать, пощипать старюку, квелую зелень осеннего подгона. Соскучилась по вешней воле, припозднилась до сумерек — сидела на пеньке, любуясь ленившимся над чернолесьем месяцем. Расплывчатые думы ее были вспугнуты фырканьем лошадей, смачным чмоканьем колес по лесной воде на гребне. Послышались в чистом воздухе ругань, крики, потом стрельба. Что-то трещало, ломалось. И только умолк лошадиный и людской переполох, вдруг гравий с крутизны посыпался — прямо на нее катилось что-то: еж не еж, кругляшок не кругляшок. У ног зацепился за осинку, и просверлился из свертка детский плач. Ребенок был увернут в пальтишко, лицо закрыто башлыком. В доме раздела — сломана ручонка у девочки. Наладила ручонку, в лубок завязала. Пришла в себя, волчонком отодвинулась к стене на кровати. Чья? Откуда? — молчит. Уж не немая ли? «Не иначе бог послал дитё», — подумала Алена.
Пастухи любопытствовали в меру, одобрительно качая головами.
Мефодий Кулаткин ходил по чапыжнику с двустволкой, за поясом вальдшнеп, уж начавший протухать. Как бы меж делом беспечно спросил молодец, не слыхала ли Алена, кто приютил пропавшую девчонку.
«Больно скоро забываешь, Кулаткин, как меня унизил, на всю жизнь обидел», — кипело в душе Алены тогда.
Алена считала, что с нее начал он свою деятельность без раскачки, без робости, а сразу с места в карьер. Будучи объездчиком, он настиг у пшеничной нивы Алену, одичавшую от голода: вышелушивала зерна из колосков, жевками кормила Клавку и даже сама изредка глотала мучнистые слюни.
Сунул руку за пазуху Алены меж пустых грудей, краснея от стыда, вытащил целую горсть колосков. Жалко было ему Алену, но, как вспомнил вслух подростков, которые, надрываясь, мешки на сеялку подымали, вспомнил всех голодающих, вспомнил, как сам стыдился сорвать колосок, хотя от голода мельтешили перед глазами какие-то мошки, осерчал сильно. Привязал к руке Алены кнут, сел на кобылу. Ехал тихо, жалел бабу-воровку — едва переставляла опухлые ноги.
— Ты ребенка-то все-таки корми жевками, — обернувшись, сказал он сурово.
В райцентре посадили в каталажку, хлебом накормили. И она сглупила: наевшись, чуть не померла… Через неделю выпустили. «Забывчив Кулаткин», — думала Алена.
— Ребенок? Геологи увезли скорее всего, Мефодий Елисеевич. Любят подбирать детей, о грядущих веках думают геологи-то, — отвечала Алена спокойно, и только взгляд ее обдавал Мефодия то светлым холодом, то светлым огнем.
Затерялась Ольга в многодетной семье, как ягненок в большом стаде. Жизнь не стала труднее: где семь ложек тянется к чашке, там и восьмая найдет, чего зачерпнуть. Как новый человек, так она в лесок. Зимой — к овцам в кошару. Алена покой вселяла в ее душу: мол, никому не отдадим, губенки ее дрожащие гладила пальцами. Росла вместе с внучками, прилепилась душой к Алене.
«Иван любит ее, криворучку, в пастухи пошел из-за нее, поближе к ней, — думала Алена, — вот если бы женились, сказала бы я тогда Кулаткиным: «Ваша не берет, берет наша, толмачевская и сынковская… Унизил ты меня, Кулаткин, на всю жизнь обидел».
«Кто ты, Мефодий, для Ольки? Погубитель матери ее. А еще полюбовник девки? Но я смогу вот так дунуть, и нет ваших шашней. А что будет опосля? Меня за кого посчитают? Зачем растравлять души! Были ли виноватые-то?» — думала Алена, отмалчиваясь сейчас перед Ольгой.
Думала-думала Алена, да и выкруглила историю в успокоение Ольги: она, Алена, хоть и дальняя ей родня, но бабушка, отцом был герой, погиб, когда Ольгина мать носила ее, а потом умерла при родах и никакого наказа не могла дать дочери. Никто Ольгу с горы не катнул под раскат — сама сорвалась, попортила руку.
— Все ты придумала, беленькая, в деда Филю удалась, придумщик он, да и Иван-то на ходу жизнь сказками подменяет шиворот-навыворот. Чтоб благородно и красиво было, пожалостнее.
— А разве не меня звали Томой?