Благодарение. Предел
Шрифт:
О желаниях Ольги жить вольно, по большому размаху Иван знал, но считал это навеянным со стороны, не главным для нее. Главное в ней, с ее сиротской судьбою, была душа с таким множеством перекрестных дорог, что, казалось, жизни не хватит исходить их все. Этому он и поклонялся, воображая себя спасителем.
Теперь он потерялся: кого, что и как спасать — ее ли от Мефодия, себя ли от темных и страшных своей неожиданностью побуждений, от горькой и злой тоски опрокинутого и смятого? Едва отвалился от стены.
На цыпочках тихо вернулся в дом,
Филипп благословил доброту внука — не жалеет поросенка, правильно, женятся-то раз. Однако что-то долго не возвращался Иван, и старик все переглядывался со своей Аленой.
Алена уже рта не закрывала, изготовившись к изумленному вскрику: сейчас трахнет гром.
И гром трахнул как-то тихо — нашли зарезанного поросенка, а Иван исчез. Обыскали все постройки, у соседей побывали, до утра кликали на берегу непокорно утихающего зимним сном Сулака — Ивана не нашли.
Любил Василий Сынков дерево. В его руках любая порода шла в дело — не на стройку, так на украшение. Чуть перепадало время, брался за инструменты. Разукрасил дом как бы вышелушенными из корневищ фигурами: на резном крылечке две собаки чутко упокоили морды на вытянутых узловатых лапах, вокруг стояков завили крученые хвосты. Охранительно размахнул крылья, вытянув раскрытый клюв, орел на самом князьке. С молодой прямотою весело стоял дом на берегу Сулака, близ водяной мельницы.
Оправившись от пули, Елисей Кулаткин навечно прописался своей кровью в том доме. Но не лежала душа у него к этим хоромам, и жил он не спокойно, а с каким-то вызовом, будто в крепости; занятой с боем, ожидая штурма противника. Хранились в сарае заготовки-пни, корни первозданным видом своим напоминали животных, птиц, гадов, лица людей и нечистую силу. Некоторых из них уже легонько, примерочно коснулась чуткая к затаенным в них образам рука Василия Сынкова.
Старуха Елисея Лизавета топила ими печь. Сначала предавали огню самых страшных и несуразных, вроде передразнивающих кого-то, потом тех, которые напоминали ангелов, а затем в печь пошли все подряд. Горели жарко, почти бездымно.
Запущенный сад задавил ветлы. Все существо Елисея воспротивилось жить и тем более помирать в доме чужого покроя, и он рад был поселить в него Ольгу. А она и дня не могла оставаться в новом, Мефодием воздвигнутом для молодоженов доме, где развалилась ее с Иваном свадьба. Даже печку ни разу не истопила, бежала в дом Василия.
На умеренном зажитке держала она под зеленой крышей дом, светлыми окнами на реку. Хотя могли бы пошире и гостеприимнее раскрыться ворота, сад повыше раскинуть ветви, креня забор, могла бы поярче поигрывать жизнь, но молодая хозяйка попридерживала ретивую ногу, расчетливо памятуя поговорку: умные шире юбки не шагают, не разжигают зависть…
Зиму следила за кормлением овец, и не было случая перебоя с кормами — дирекция податлива была на ее требования. А как начался
Жизнь круто учила Ольгу безмолвному страданию, тихой затаенной радости, навыкам стоять за себя…
Грачи огнездовались, поуспокоились, примирившись с теснотою на вершинах старых ветел. Одна пара начала было вить гнездо вдали ото всех на одинокой раките, так гнездо грачиное общество разорило и самих чуть не заклевало до смерти…
Тишина в полусне постигала свою утреннюю думу, лишь слегка подрагивая от певучего звона железного ломика. Это долбила оставшийся в затенении ледок у крыльца своего дома Ольга, невеста сгинувшего Ивана. Пустовал Иванов дом. Лишь изредка потаенно сходились в нем на свидание Ольга и Мефодий, чтобы растравить друг друга и разойтись.
Радуясь концу подледной неволи, по-вешнему влажно шумела в каузе вода, молодо тревожа сердце. Жернова на мельнице крутились плавно, и теплый запах муки напоминал Ольге первый в детстве калач из нового урожая. И опять в ее душе ожил образ светлой женщины с ласковыми и гордыми глазами. Она кормила Ольгу духовитым калачом. И это была живая, а не приснившаяся мать, как утверждала Алена.
Голуби, грозно воркуя, топтались на зеленой крыше, скворцы песней приманивали скворчих к захваченным скворечням на жердинах.
Ольга всматривалась в густой ряд ветел по окоему пруда, и показалось, будто в утреннем тумане верба шевельнулась как-то по-особенному, вроде передвинулась на шаг, сгустив плотно розоватую зелень ветвей. И из этой зелени вроде бы самосоздался старик Филипп Сынков. Защитная куртка давно потеряла изначальную яркость, подладилась цветом к коре молодой ветлы. Удивленно разъялась душа Ольги:
— Батюшки! Глядела, ничего, кроме ив, не видела — вдруг ты! На ночь не становишься ветлою?
Филипп застенчиво молчал.
Многое постиг за свою жизнь, но помалкивал, боясь своих знаний. Лишь разок доверился полету своих мыслей и присмирел перед открывшейся тайной: оказывается, он не впервые рожден на свет, — до этого был сомом, пошевеливал плавниками в омуте, наблюдая из-под коряги за проворным рыбаком в лаптях, который с берега закинул удочку с воробьем на крючке. Щуке суждено было проглотить эту наживку, а ему, Филиппу, жить да изумляться уже ветлой при дороге, стегаемой прутиками рассеянных прохожих. И казалось ему весною, что один сок бродит по его жилам и под корою ветелки, будто он ветвью был.