Благодарение. Предел
Шрифт:
Для бабьей радости было в Терентии всего вдосталь — стать, вольный упругий шаг, свежий голос, внимательность к ее жизни. Не заигрывал и не выламывался. Слушал Палагу серьезно и сочувственно.
Голосисто вперегонки пели полуночные петухи. С реки вязко тянул мягкий ветер. А в избенке около шорной Терентий и Палага все еще пили чай, неторопливо наметывали на живушку свою жизнь в прогоркшей степной полынью ночи.
Терентий слил в стакан густой, как сусло, чай, подал Палаге.
— Живи у меня, не помешаю. Буду тебе родителем и покровителем. Мне ведь тоже помирать
— В доме Василия Агния, что ли, живет?
— Живет ни вдова, ни мужняя жена Ольга. И как все получилось! Агния выскочила за Мефодия, усыновил он Ваньку… Филя говорит: с перепугу Мефодий взял Агнию… Ну вот, Ванька пропал. И как пропал-то! Гулял на своей свадьбе с этой Олькой и исчез. Скорее всего утонул в Сулаке. Зимний ледостав был…
— Знать, невеста таковская, коли топиться убежал.
— Нет! Олька с загадкой, фактуристая. Крепко живет, но несчастная, на мой пригляд. Болтают: веселый гармонист Мефодий Ванькину невесту до беременности довел. За полсотню перевалил, а все средь молоди пасется…
— Хочу взглянуть на дом Васи, пока темно.
Терентий поправил фуражку, встал во всю широкую стать — даже сутуловатость молодецкая, хваткая.
— Пойдем, Палага, вольная душа.
— Я одна.
На свежаке она вздохнула до хруста в груди.
Терентий проводил ее почти до дома, припоздало светившегося окнами, погладил ее голову, и пальцы припомнили выпуклости, бугры (лихая была девчонка — скакала на конях, падала), а наткнувшись на новый шрам, вздрогнули.
— Умаялась ты, Палагушка.
— Ничего. Перелиняю душой. Как птица пером. Как змея выползу из кожи. Жить охота, дядя, жить!
— Поди сторожко по земле.
Мефодий увидит.
— Увидит неположенное, ослепнет. Я один глаз потеряла, он на оба потемнеет чернее ночи.
— Палагушка, зачем ты торопишься опять туда? Подумай, меня пожалей. Ну ладно, иди, да возвращайся благополучно. Делай, что душа велит. Наша у тебя душа. Ну, все пока!
— Только бы дочь найти. А нет ее в живых — хоть могилку.
«Да ведь чужие теперь с нею», — думал Терентий, однако посулился искать.
— А что будет, если найдешь?
— Погляжу издали и умру.
— Таким бабам грех помирать.
Со стороны мельницы под мягкий шум воды подошла Палага к дому Василия с волнением воскресшей юности, тем более терпким, что уже не было в живых строителя. Дверь на крыльцо захлопнулась, внутренний крючок звякнул отчужденно, на кухне скопидомски погасили свет.
Палага прислонилась к атласно-белому стволу березы. Не терпелось постучаться, испросить дозволения войти, но горькая хрипота обезголосила ее.
Подъехал конный, кряхтя спешился, привязал лошадь к стояку лазейки, постучал в окно.
— Олька, это я. Отвори на маленько.
— Мефодий Елисеевич, спим мы уж.
— Пусти, дело есть.
На кухне вздули лампу. Ольга в халате, не размыкая спаянных сном глаз, вышла в сени, ощупью нашла и вынула из петли крючок. На кухне Мефодий снял пиджак, умылся, потирая ладонями загорелую шею.
— Спала, что ли?
— Уснешь, гляди…
Палага
Темно. Электричество погасло — станция, видать, выключила. А что, если выждать, когда уснут, облить керосином дом с наветренных углов и подпалить. Что-то очень запросто и легко достаются Мефодию дома и женщины. Возможно, где-то в чулане или наверху в светелке спит Елисей. Загорится дом дружно. Лишь бы детей не оказалось… Нет, дядя Тереша, не все узлы развязаны…
Ольга налила из горшка молока в деревянную с цветочками чашку. И Мефодий сел ужинать.
— Намотался за день, Ольгушка, — говорил он, морща стареющий лоб.
«Что, и тебя смазала по морде старость? Погоди, заскрипят твои сухожилья, когда я встречу тебя на узкой тропинке… Запросто со мной не разойдешься. Выну душу…» Палага удержала в себе презрительную ругачку.
— Знамо, умаялся, — насмешливо сказала Ольга. Встретив взгляд Мефодия, туже запахнула халат на выпуклом животе, подобралась.
Палага разглядела исхудалое пухлогубое лицо ее, коричнево пошелушившееся на щеках.
«Сына родит», — подумала совсем по-свойски. И эта рослая белокурая женщина начинала нравиться ей. Только зачем глухая стена так примитивно-разноцветно разукрашена фотографиями знаменитостей? А когда-то Василий развешивал ружья, кинжалы, старинные шашки. По-своему, смиренно и застенчиво, любил воинственную историю своего края.
Мефодий прикуривал от лампы, втягивая мятые щеки, потом выпрямился, одымил редкие, по-татарски сникшие усы.
Муха залетела в ламповое стекло, зажужжала мечась. Мефодий снял стекло.
— Вот глупая. Как без крыльев жить будет?
— Мух жалеешь, а людей… — начала было Ольга, но тут же смолкла. Убрала со стола, помахала рукой на дым.
— Некогда голову прислонить к подушке. А прислонишься — думы… Господи, как скучно-то мне!
Мефодию вроде не по себе стало от ее слов. И он торопливо сказал, что по горам по долам идет тысяча шуб и кафтанов, то есть овцы идут.
— Сена побольше накосить!
— Коси. Кто же тебе мешает?
— Слышь, Оля, Узюкова-то… была у тебя?
— Забегала. Похвалилась серой юбкой с разрезом выше колен. Подарила моему будущему дитю приданое. Розово-зеленое.
Ольга рассказала: «Узюкова советовала порадовать отца, как только появится на свет крохотулька. «Хочешь, Оля, я дам ему знать? Где он?» Я ей сказала: отец первостатейный человек. Обстоятельства и должность пока не позволяют ему быть при мне. В особой командировке он. Когда она взяла меня за руку, я вся вызверилась, сцепила зубы, боялась: попросит усыновить моего Филипка… Я уж назвала его. Я ведь слыхала, будто Людмила вся измечталась взять из детского дома мальчика, желательно цветного, мол, сразу двойной смысл: родительский и интернациональный. Но…» — по мнению Ольги, Узюкова Людмила вконец запуталась, измучил ее лишь воображаемо усыновленный детдомовец, беззастенчиво посягавший на ее свободу.