Благодарение. Предел
Шрифт:
Голоса соловьев плескались в груди Истягина, омывали всего, как будто голоса были в то же время воздухом. А спустя время полдневная жара заструила над холмами голубовато-стеклянное марево, сливалось оно вдали с голубизной моря и неба.
Понижаясь к морю, широко растеклось пшеничное поле, покачивались никлые колосья, желтовато-теплый свет зрелости ходил над нивой и вокруг нее.
Видно, все прикинул Семен Семенов, идя к ней. Валя была одна с детьми. Он сел у порога, загасил папироску.
— Ты долго будешь
— Пока не вырастут вот эти. — Бойкого ответа не получилось, затревожилась внезапно, больно и сильно.
— Так. Проясняется. Ну, а кем же ты тут? Домашняя работница или кто?
— Помогать решилась. Что же тут особенного, Сеня?
— Я что же, свободный, выходит? Ну, что заплакала? Хочешь, по старой борозде будем идти, хочешь, по-новому, скажи, сыграем свадьбу… Свободный я или связан словом?
— Долго не нагуляешься на воле. Вона какие невесты вокруг тебя!
— Да это уж так, была бы охота, найдутся. Я ведь о том, Валентина, даешь ли мне волю? Как-никак у нас было с тобой… Я и сейчас не отнекиваюсь, я готов…
Он закрыл дверь на крючок, пошел на нее, округло, ухватом расставив руки.
— Нельзя. Я не какая…
— А если вечерком?
— И вечером — нет. Никогда нельзя, Семен.
— Да как же так, Валя? Ни днем, ни вечером нельзя. Человеку не дано иного времени, кроме дня да ночи. Валь?
— Ты же понятливый, Семен.
— А-а-а, вон оно чем пахнет! Не думаешь ты о своей жизни. Я старше тебя, знаю жизнь с того и этого бока. Истягина ценю — добрый мужик, малопрактичный. Тебя я остерегаю: не глупи. Себя загубишь, его в дураках оставишь, меня потеряешь. Поняла? Не злись, я по-хорошему. Я официально заявляю.
Валя выглянула в окно:
— А-а, кажется, дождь…
— Пора богу и о нас вспомнить…
Семен томительно мялся у порога, грея в руке дверной крючок.
— Ну, Валька… Не ручаюсь за себя в перспективе. Пошел, но не навсегда. Зашибла ты меня. Но я не споткнусь. Гляди ты себе под ноги.
В этот дождливый вечер Истягин задержался в поле. Вдвоем со стариком Тактаевым сидели в полевом вагончике, курили, с приятной ленцой перекидывались словами.
И вся прошлая жизнь постепенно становилась такой, как ее видел старик Тактаев, а видел он ее просто.
— Антошка, чего только ты не пережил, а?
— Да, война.
— Ну, это всех не миновало. Деревенский ты. Восьмилетним посадят, бывало, верхом — боронуешь. Рыбачить начинают сельские раньше городских. Сами мастерят удочки из проволоки. Все сами. Тонул? Тонул. А в ночное, а? Коров пас, птицу стерег. Да какая школа преподаст все это? Ночью снопы с дедом возил. Бесхитростный был ты парнишка. Ты уж не обижайся, а помнишь, голод начался летом? На мельницу ходил с мешочком… — Тактаев заплакал. — Удивляться надо, что такие веселые мы.
По вязкой дороге под дождем и ветром Истягин едва добрался на чалом. По ступицу вязли колеса.
Топилась печь. Ветер стелил запашистый дым по мокрому глинистому двору.
Дождь не успел размыть
Истягин выпряг лошадь, завел под сарай к корму. Постоял около лошади долго. На крыльце снял сапоги, зашел в сени. И тут снял мокрый плащ.
Избяная дверь открылась, и на пороге встала Валя в переднике, голова повязана белым платком. Глаза светились в сумраке. И ему неловко стало оттого, что девка растерялась. Но так хорошо пахла она дымком. По полу отсвечивало пламя догоравших в печи дров. Из каждого угла в избе дышало теплом.
— Картошку молодую варила. Дети поужинали. С охоткой ели.
— Помню… молодая картошка, отец и мать копают… кажется, недавно было.
— Глянем, как спит Михаил Антонович.
Истягин заглянул в детскую. Из-под кровати торчали голопятые ноги Миньки. Плыла по полу сырая яичница, а Минька разбивал яйца о деревянного коня, что-то приговаривая.
— Ах, что ты натворил? — с веселым удивлением воскликнула Валя, подпирая ладонью щеку.
— Не пропадать добру, — сказал Истягин. Присев на корточки, пригоршнями собирал желтки на сковородку, потом сварганил яичницу с луком.
Валя улыбалась. Истягин и сам начал улыбаться неизвестно чему.
— Яйца бить — фамильная наша особенность, — рассказывал Истягин, вроде бы оправдываясь и одновременно показывая свое превосходство над другими, — два меньших брата однажды корзину опустошили, стреляли по колесам телеги, весь двор залили. Бабушка Анисья за голову схватилась — ну и прокуды! Красивая была бабушка, высокая, статная. Стоп! Она… как ты, Валюха.
— Ну, уж ты скажешь, в краску вгонишь.
Валя улыбнулась, повела Миньку укладывать на сон.
Истягин заглянул в детскую. Валя убаюкивала Миньку на кровати, положив его к стене, а сама притулилась с краю. Постукивая по столу костяшками пальцев, монотонно бубнила:
— Спи, спи, а то Баба Яга…
— Она на работу пошла? — чистый голос Миньки тихо замирал в полудреме.
— Пошла. Портфель набила книжками. Губы подкрасила…
— А блины хотела печь…
— Напечет. Проснемся с тобой, а блины горячие на столе. Сопи носом, вот так сопи.
Истягин закрыл дверь, сел на лавку. От соседей вернулась дочь Маша в сопровождении своего сверстника. Была она облачена в кисею. Легким ветерком прошумела перед отцом, подняла руки вровень с худенькими плечами, роняя мелкие листья из бумаги.
— Маша, зачем соришь?
— Я не Маша, я березка, а с меня падают листья.
— Ах ты господи, не разглядел я сразу! — Истягин пригладил вихор на голове дочери. — Да, ты березка, листовая березонька.
— Возьми меня за ветку, поведи на поляну, — сказала Маша, протягивая плавно руку к отцу.
— Пойдем, пойдем, дочка. Потом пойдем. Я должен побеседовать с тетей Валей, она уж давно ждет беседы, все жданки поела.
Мальчишка соседей восторженно смотрел на нее. И Машу вроде бы опахнул страх, но страх этот был радостный — страх любви.