Благодарение. Предел
Шрифт:
Меж горами Беркутиной и Железной гуляли на исходе лета сквозняки — с полынной горчинкой и песком посвистывал азиатский, сумрачной белесой морокой гулял сквозняк европейский с запахами леса и трав.
Третья гололобая каменная гора — двулика и двуименна: восточный склон — святого Сулеймана, западный — святого Николы.
Дробненькие, сухожилистые, с добродушно раздвоившимися на кончике носами Сынковы со временем расплодились на полсела, постоять же за себя робели, зато навыкли разнимать и примирять драчливых. Всех ласково называл старик сынками, а как-то сумерками зачислил в сынки бородатого
Кулаткины были не менее состоятельны, чем хлебопашцы и скотоводы Толмачевы, Сынковы или Сауровы. Но зажиток их был на особый лад: полукрестьянский, полуслуживый, вроде бы несерьезный на взгляд земляных жителей Предел-Ташлы.
До революции — агенты по продаже швейных машин «Зингер», волостные писари, а в советское время — работники учреждений, заготовители различной продукции, уполномоченные. Самые знаменитые ораторы, горячие активисты по подхвату нового были из рода Кулаткиных. Женились они на девках-домоседках. Жены не покидали теплых гнезд, рожали детей, вели домашнее хозяйство, работали в огородах и садах.
Служившие по районам и городкам мужчины, наездами навещавшие матерей и жен, обгоняли их в образовании, в навыке обхождения с людьми, в чутье к новым веяньям, в широте взглядов. По этой ли причине или по самой природе мужчины Кулаткины были капризны, властны, заносчивы. Не всегда скрывали свое превосходство над земляками.
Елисей Кулаткин не уходил на пенсию с высокого районного поста даже в семьдесят два. Послали его в техникум кадрами ведать. Вскоре из техникума жалобно и тревожно засигналили: старик учит всех подряд, подминает дирекцию, предпринимает какие-то шаги, чтобы перевести техникум, существовавший на базе совхоза, в областной город. На собрании ждали от него благоразумия и зарока не преступать прерогатив власти, но он повел себя размашисто, всех перебивал, вышагивал по залу, наотмашку клеил людям ярлыки и наконец так все завихрил, что пришлось опять ставить перед ним вопрос о пенсии.
— А вы сами подавайте за себя, если у вас кишка тонка. От вас я ухожу с негодованием. Вы еще покланяетесь за мной, припомню я вам назаслуженные мои обиды.
Долго он ходил без дела, писал во многие инстанции, ездил в Москву. Не зарастала дорога в Предел-Ташлу, торимая различными комиссиями, разбиравшими его жалобы и сигналы. Выйдя на пенсию республиканского значения, Елисей добровольно возглавил комиссию по охране природы и памятников истории. Но до сих пор не остыл его гнев против тех, кто помешал ему целиком самоисчерпаться на работе.
Он линял на глазах сверстников, с годами все размашистее покачивало его то в парнишечью развеселую игривость — и тогда он ни на шаг не отставал от молодняка в общественных делах, — то в затяжную раздражительность и тоску.
Тосковал в шалаше в запаутиненном саду, тягостно ему было видеть даже жену Лизавету, все еще начальственно державшую себя с людьми. Пофыркивая, снисходительно пил молоко,
Утром, кое-как сполоснув лицо, Елисей надел плащ, пошел к магазину. Пенсию за месяц издержал. Делать все равно нечего, а там уточнишь со сверстниками, какие исторические ценности блюсти, какие смахнуть, все международные новости обсудишь.
Вокруг магазина на пустых ящиках чуть не спозаранку уж роились отвалившиеся по старости от дела краснобаи. Забивали козла, ярили друг друга пустяками. Два приятеля на бревне грелись осенним солнцем. Ломала их маета с похмелья, трясучка не давала покоя рукам, слезились глаза на синих отекших лицах. Увидев Елисея, они враз оживели, вскочили.
— Елисей Яковлевич! Спасай! Филя тута, товары берет. Подойди, может, тебе одолжит. Нам бы поллитру на троих обалебастрить.
— Иначе пропадем. Вот-вот дышать перестану, все жилки дрожат.
— Должен я ему…
— Тебе Сынков не откажет — жизнью обязан! Да никто тебе не посмеет перечить, воспитывал нашего брата, к свету толкал… Елисеюшка, выручай…
— Вы тоже обязаны мне, да толку от вас — мухе не напиться.
— Верно коришь нас. Да что поделаешь? Чего бог не делал, тому не научишься, хоть признавай его, хоть нет…
Зашли в просторный пахучий магазин. У прилавка хозяйственных товаров Филипп Сынков складывал в брезентовую сумку банки с карболкой. Потом расстегнул поношенный опрятный ватник, вынул из кармана кошелек, отсчитал деньги и подал продавцу.
— Дядя Филя, оставьте покупку, я отнесу, мне все равно в тот конец идти, — сказал продавец.
— Ну что ж, спасибо тебе, сынок. Занеси… Я побегу к овцам, — сказал Филипп молодым голосом.
Не успел Елисей подойти к Сынкову, в магазин хозяйски зашел сторонний человек, обратив на себя внимание праздных людишек.
Кожаное коричневое пальто прямило его широкие плечи, кожаная фуражка под стать туго отлитому смуглому лицу с черными усами и серебристыми висками. Зеркально блестели наваксенные сапоги. Голенища отвернутыми брюки с напуском.
Ножово провел Терентий взглядом по лицам своим сверстников, не узнавая их, а когда признал, шагнуть к ним не то постыдился, не то оробел. Сердце билось ровно и сильно, и лишь мысли гнало вразлет: «Глядите, какой я! Меня не втолчешь в землю… Но я не унижусь до гнева на вас. Время излечило от синяков, постарило вас и меня одной седой мастью».
Купил бутылку дорогого вина, но, с волчьей наметанной зоркостью взглянув на своих сверстников, сосчитал их, взял еще водки, колбасы целую хомутину, белый калач, кулек конфет, сигареты и папиросы разных сортов.
— Положите-ка, ласковая, все это в коробочку да приплюсуйте еще диколончик! — поблескивая глазами, он перегнулся через прилавок, приблизив свое дубленное ветрами лицо к кормленому румяному лицу продавщицы. — Диколончик себе оставьте на память… О Терентии Толмачеве. И еще щиколадку возьмите вон ту, с младенцем рисованным.
Рассчитываясь, Терентий распахнул пальто, старики увидели на широкой груди орден и какие-то значки.
Томительно-пристально Терентий всматривался в лицо Елисея, диковато сузив высветленные своевольной памятью глаза.