Благородство поражения. Трагический герой в японской истории
Шрифт:
Как оказалось, решение героя остаться в Осю полностью устраивало Ёритомо. Сперва он потребовал, чтобы Хидэхира выдал беглеца, однако (как он и предполагал), его угрозы не произвели ни малейшего воздействия на доблестного старика-военачальника. Тогда, под предлогом необходимости „строго наказать“ своего непокорного брата, повелитель Камакура стал принуждать двор отдать приказ атаковать Осю. Даже на этой поздней стадии, когда Киото было полностью деморализовано всеподавляющей мощью Камакура, бывший император колебался, прежде чем издать столь фатальный эдикт. А в это время в Осю произошло событие, которое помогло Ёритомо в достижении его планов и ускорило для героя приближение катастрофы. Когда Ёсицунэ прибыл к Хидэхира, ища у него защиты, предводителю шел уже девяносто первый год (фантастический возраст для тех времен), и всего через несколько месяцев после этого он умер. Последним его указанием своему сыну было продолжать укрывать Ёсицунэ от гнева Камакура. Можно предположить, что он знал, что Ёритомо воспользуется его смертью и хотел предупредить возможность того, чтобы молодого человека, которого он укрыл, предали.
Услыхав печальное известие, Ёсицунэ сломя голову поскакал к дому Хидэхира. Смерть старого предводителя явилась для него ударом не только в практическом жизненном плане, но и в эмоциональном, поскольку фактически Ёсицунэ был сиротой, и Хидэхира заменил ему и отца, и брата. В „Сказании о Ёсицунэ“ весьма типично отражено охватившее его ощущение одиночества.
„Увы, — воскликнул Ёсицунэ, — я бы никогда не пустился бы в такой долгий путь, если бы не верил [господину Хидэхира]. Я потерял отца, Ёситомо, когда мне был всего лишь год. Хотя моя мать и осталась в Киото, наши отношения стали напряженными, так как она приняла сторону Тайра. У меня было много братьев, но их настолько жестоко разлучили, что ребенком мне ни разу не довелось их увидеть. А [затем] Ёритомо стал моим врагом. Ах, никакое
208
Гикэйки («Сказание о Ёсицунэ») в изд. «Котэн нихон бунгаку дзэнсю», Токио, 1966, с. 209.
В день похорон Ёсицунэ появился на кладбище в белых траурных одеждах: „И так велика была его грусть, что он желал оставить этот мир вместе с [господином Хидэхира]. Там, в пустынном заросшем кустарником месте Ёсицунэ произнес свое последнее прощание, а затем повернул назад, — одинокая, достойная сожаления фигура“.
Предсмертные опасения старого предводителя оказались вполне оправданными. Как только известие о его смерти достигло Камакура, Ёритомо увидел в этом новые возможности и отослал послание с обещанием оставить Осю в покое при условии, что его брат будет выдан властям. [209] Ясухира — новый глава северных Фудзивара — хладнокровно проигнорировал последнее желание своего отца, решив, что было бы глупым продолжать сердить Камакура ради беспомощного беглеца. [210] В четвертый месяц 1189 года он коварно нарушил обещание, данное Ёсицунэ, приказав внезапно атаковать его жилище.
209
Похоже, что из-за различных предрассудков и причин религиозного характера для самого Ёритомо было невозможным атаковать своего брата именно в то время. Идеальным решением проблемы стало убедить хозяев Ёсицунэ сделать всю работу за него. Ватанабэ Тамоцу, Ёсицунэ. Токио, 1966, с.214.
210
В легенде Ясухира фигурирует как еще один суперзлодей — непочтенный, предательский, трусливый и грубый. Кроме всего прочего, о нем сообщается, что он убил своего младшего брата и бабушку с отцовской стороны.
В битве у реки Коромо, по несколько преувеличенным данным, против Ёсицунэ и его маленькой группы из девяти бойцов [211] выступила атакующая сила где-то в тридцать тысяч человек. В такой малообещающей ситуации основной целью японского воина является продать свою жизнь по возможности дороже, захватив с собой на тот свет возможно большее количество личного состава противника. По легенде, сподвижники Ёсицунэ проявили чудеса храбрости и воинского искусства, пока их одного за другим не убили или не ранили насколько серьезно, что им пришлось совершить самоубийство.
211
11 других воинов из укрепления в Коромо, похоже, оставили своего господина в тяжелый час. Это сократило силы Ёсицунэ на 50 %, однако нельзя сказать, чтобы намного изменило соотношение сил в сражении.
В „Сказании о Ёсицунэ“ дается наиболее подробная версия первой части легенды. В то время, как снаружи кипело сражение, сам герой, укрывшийся в укреплении с женой и двумя детьми, спокойно восседал, читая нараспев сутры. [212] В такой ситуации подобное поведение может показаться несколько странным, однако оно вполне соответствует той элегантной, пассивной роли, что приписывается Ёсицунэ в заключительной фазе его жизни. Он дошел до восьмой книги Сутры Лотоса Благого Закона, когда вбежал Бэнкэй и сообщил своему хозяину, что в живых остался только он и еще один воин. „Теперь, когда все так повернулось, — добавил Бэнкэй, — я решил прийти и последний раз с вами проститься“. Ёсицунэ ответил, что, хотя они уже давно решили умереть вместе, теперь это стало невозможным, так как он не может выйти наружу, рискуя встретиться с недостойным противником. [213] Поэтому он просит Бэнкэя вернуться в бой и сдержать атакующих еще какое-то время, чтобы никакой головорез не смог ворваться и помешать ему покончить жизнь самоубийством: „Мне осталось дочитать всего несколько строк сутры. Охраняй меня своей жизнью, покуда я не закончу“. [214]
212
Судя по изложенному в «Сказании о Ёсицунэ», его жена была дочерью Минамото-но Мититика, государственного деятеля и известного поэта; однако ее происхождение неясно, и традиционное предание, что она сопровождала своего мужа-героя во время его долгого бегства в Осю, — почти наверняка выдумка. Различные описания спутниц Ёсицунэ представляются запутанными и противоречивыми.
213
«Обычные восточные прислужники», как он их называл («Гикэйки», с. 212). Ясухира, который (несмотря на предательскую сущность) мог бы составить социально достойную партию, не принял участия в сражении, предположительно потому, что не желал подвергать свою жизнь какой бы то ни было опасности.
214
В предсмертном стихотворении Ёсицунэ говорится, что он хотел бы воссоединиться с Бэнкэем в следующей жизни.
После обмена стихами, едва сдерживая слезы, Бэнкэй выбегает навстречу своему последнему бою, в котором его боевая суть проявилась наиболее блистательным образом. Его сподвижник пал, и Бэнкэю приходится сдерживать натиск наступающих одному. Вновь и вновь, как одержимый, он бросается на врагов, убивая их десятками, покуда уже никто не решается к нему приблизиться. Затем наступает временное затишье, когда он стоит посреди них, — громадная фигура, чьи черные доспехи истыканы стрелами, выпущенными со всех направлений. Последние его мгновения напоминают посмертную атаку Эль Сида, привязанного к спине лошади:
— Взгляните на него! Он готов перебить нас всех. Недаром он уставился на нас с такой зловещей ухмылкой. Не приближаетесь к нему! — сказал один из врагов.
Другой возразил на это: — Бывает, что храбрецы умирают стоя. Пусть кто-нибудь подождет и посмотрит.
Они принялись препираться, кому идти, и все отнекивались, и тут какой-то молодой воин на коне промчался вблизи от Бэнкэя. А Бэнкэй был давно уже мертв, и скок коня его опрокинул. Он закостенел, вцепившись в рукоять алебарды, и, когда повалился, всем показалось, будто он замахивается на них. Раздались крики:
— Берегись, берегись, он опять лезет!
И нападавшие в страхе попятились, натягивая поводья. Но вот Бэнкэй упал и остался недвижим. Только тогда враги наперегонки бросились к нему, и видеть это было отвратительно! [215] »
Такая тактика Бэнкэя дала возможность его господину закончить чтение и приготовиться к собственной смерти. Сидя в своей буддийской часовенке, Ёсицунэ обратился к стражу своей жены, доблестному воину по имени Канэфуса, и спросил, как ему следует совершить самоубийство. Канэфуса порекомендовал способ, использованный Таданобу — одним из самых стойких приверженцев Ёсицунэ, который убил себя в столице, дабы избегнуть пленения. «Даже сейчас люди не перестают расхваливать его», — объяснил Канэфса. «Да, это приемлемый способ, — сказал Ёсицунэ, — рану лучше сделать широкой». Когда дело дошло до столь ужасающего поступка, он не выказывает ни намека на колебание и никакой пассивности. Как и в жизни столь многих японских героев, этот момент представляется самым значительным из тех, которых он так ждал; создается впечатление, что весь ритуал был тщательно отрепетирован. Приняв решение, он достает знаменитый меч, подаренный ему, тогда еще мальчишке, настоятелем храма Курама, и который он всегда носил при себе, начиная с первых походов на Тайра.
215
«Сказание о Ёсицунэ» (пер. А.Стругатского). М., «Художественная литература», 1984, с.253.
И вот этот самый кинжал он вонзил себе под левый сосок и столь глубоко что острие едва не вышло из спины. Он расширил рану на три стороны, вывалил наружу свои внутренности и вытер лезвие о рукав, затем подсунул кинжал под колено, накинул сверху одежду и оперся на подлокотник. [216]
Хотя он был еще жив, но двигаться уже не мог, и тягостная необходимость убить жену Ёсицунэ, его сына и дочь семи дней от роду пала на несчастного Канэфуса, который сперва колебался, но его госпожа настояла. [217] Окруженный неподвижными телами, он стоит на подгибающихся ногах, вознося молитву будде Амида.
216
Практикование
Почему именно эта из форм самоуничтожения утвердилась среди самурайства, и не только как стандартный способ избежать позора и отстоять свою честь (сэцудзёку), но как официальное наказание, предписывавшееся высшими властями, как метод самоубийства слуги после смерти своего господина (дзюнси) и как крайний способ протеста против ошибочных действий вышестоящих (канси)? Прежде всего, она была избрана, как мучительно-болезненная форма самоуничтожения, являвшаяся в сути медленной пыткой, предшествовавшей собственно смертельному удару, который обычно наносился мечем «секунданта», которого именовали кайсяку-нин. Такой выбор предельных страданий без сомнения был соотнесен с тенденцией к умерщвлению плоти в Дзэн (ставшей основной религией самураев), а также с идеей, что членам элитарного воинского класса надлежало демонстрировать уникальное мужество и упорство, подвергаясь агонизирующему испытанию, которое простолюдины (или женщины) просто не могли вынести. Говоря о потерпевших поражение членах Лиги Божественного Ветра (1876), Мисима пишет: «Они знали, что яд был самым эффективным способом самоубийства, но отвергали этот женоподобный пути сведения концов с жизнью». Mishima Yukio, Runaway Horses, 1973 [перевод Gallagher], p.95.
В терминах психологии, стремление человека к боли отражает как крайнее волевое утверждение, так и ожидание почтения, которое он получит за то, что избрал самую болезненную из форм самопожертвования; подобно самоубийству в целом, оно включает трансформацию садистической фантазии в мазохистическую. Полное описание садистической основы самоубийства и страдания всех видов, причиняемых себе, см. у Theodor Reik, Masochism and the Modern Man, New York, 1941, esp. pp.7-67.
Однако, почему именно разрезание живота, а не какой-либо иной способ самоистязания? Хара (живот), помимо того, что является физическим центром тела, традиционно считался средоточием внутреннего человеческого бытия, местом, в котором концентрировались его воля, дух, благородство, негодование, храбрость и другие основные качества. В этом смысле данное слово аналогично грубому английскому «guts» (как в выражении «he is full of guts»), однако его значение гораздо шире и достойнее и проявляется в многочисленных идиомах, таких как хара га оокии («большой живот» = щедрый, великодушный), хара-о татэру («ставить живот»=раздражаться, обижаться) и хара-о кимэру («решаться животом» = утвердиться в своих намерениях). Таким образом, совершить харакири путем разрезания своего живота было способом самоубийства (или, вернее, пред-самоубийства), при котором самурай пользовался своим мечем — внешним символом своего духа для раскрытия всех глубин своих наиболее великих эмоций.
Когда Нитобэ Инадзо составлял свою знаменитую книгу «Бусидо: дух Японии» — частично в целях объяснить и оправдать воинственные традиции своей страны перед читателями-христианами в Европе и Америке — он прилагал много усилий, чтобы отыскать в западной культуре параллели некоторым причудливым японским обычаям, таким как харакири:
Когда Моисей писал, что «внутренности Иосифа тоскуют по его брату», Давид молил Бога не оставить его внутренности, или когда Исайя, Иеремия и другие вдохновленные люди в древности говорили о «звуках» или «волнении» кишок, все они и каждый из них подтверждал верование, распространенное среди японцев, что душа человеческая заключена в полости живота. (Nitobe Inazo, Bushido, pp. 112–113.)
Пожалуй, лучше всего на западном языке предмет освещен в An Account of the Hara-Kiri by A.B. Mitford (позже Лорд Редесдэйл) в кн. Tales of Old Japan, London, 1833, приложение А. Митфорд приводит описание (стр.355–360) церемонии харакири, которую он наблюдал лично в Кобэ в 1868 году в качестве официального представителя британского правительства. Он заканчивает свое мрачное описание следующим комментарием:
Церемония на всем своем протяжении отличалась чрезвычайным достоинством и педантичностью, характерными для всех процедур, в которых участвуют высокоставленные японские джентельмены… Несмотря на глубокое потрясение ужасной сценой, невозможно было в то же время не преисполниться восхищением твердостью и мужеством, с которым переносились мучения, а также крепостью нервов кайсяку[-нин], исполнявшего свой последний долг перед господином. Ничто так ясно не раскрывает силу воспитания. Самурай, или джентльмен из военного сословия, с ранних лет привыкает смотреть на «хара-кири», как на церемонию, в которой ему когда-то придется сыграть либо первую, либо вторую роль. В старомодных семьях, сохраняющих традиции древнего рыцарства, ребенка наставляют в ритуале и знакомят с идеей самого акта, представляя его в качестве возможности почетного искупление проступка или смывания позора. И, когда наступает момент, он готов к нему и храбро встречает тяжелое испытание, большая часть ужаса которого снята ранними тренировками. В какой другой стране мужчина усваивает, что последним актом привязанности к своему лучшему другу может быть становление его палачом? [Митфорд, с.359.]
Основные причины, по которым, себе разрезают живот, были суммированы в следующем разъяснении корреспонденту иностранной газеты, данном Мисима Юкио, который в типичной для себя манере соотнес их с концепцией макото [искренность]:
«Я не могу верить в западную искренность, поскольку она невидима, а вот в феодальные времена мы верили, что искренность пребывает в наших внутренностях и если было необходимо показать нашу искренность, нам приходилось разрезать животы и вынимать нашу видимую искренность. Это было также символом воли военного, самурая; каждый знал, что этот вид смерти наиболее болезненный. Причина же того, что они предпочитали умирать самым ужасными образом, заключалась в желании доказать мужественность самурая. Этот способ самоубийства был японским изобретением, которое иностранцам не скопировать.» (Цитируется в кн. Henry Scott-Stokes, The Life and Death of Yukio Mishima [New York, 1974], p. 14.)
Это было сказано в 1966 году — за четыре года до того, как Мисима претворил свою теорию в кровавую практику.
С конца XVII веках типичным для данного японского ритуала стало со стороны кайсяку-нин отсекать голову убивающего себя до того, как он начинал разрезать свои внутренности; особенно часто этот способ применялся при казнях, когда осужденный только делал вид, что режет, — зачастую просто царапал себя по животу до того, как его кайсяку-нин наносил смертельный удар. Однако полный процесс этой пытки никогда полностью не исчезал: и вице-адмирал Ониси (1945), и Мисима (1970) решительно распороли себе животы в соответствии с древним ритуалом, следуя Ёсицунэ, Масасигэ и другим героям — своим предшественникам.
217
Относительно детей Ёсицунэ, убитых в этой кровавой резне, источники не имеют единого мнения. По многим версиям был только один ребенок — девочка трех лет отроду.
Ёсицунэ еще дышал. Он открыл глаза и спросил:
— Что госпожа?
— Уже скончалась. Она рядом с вами. Ёсицунэ пошарил рукой возле себя.
— А это кто?
— Это ваш сын.
Рука Ёсицунэ протянулась дальше и легла на тело супруги. Канэфусу душили слезы,
— Поджигай дом. Торопись. Враг близко. [218]
Это были последние слова Ёсицунэ. Он умер в своей часовне в возрасте тридцати лет — в том же самом возрасте, в котором прототипический герой Японии Храбрец из Ямато умер на равнине Нобо. [219] Как только Канэфуса увидел, что его господин мертв, он в грандиозном вагнерианском стиле немедленно поджег все постройки в укреплении, а затем окончил и свою жизнь бросившись в пламя, увлекая за собой одного из предводителей нападавших.
218
«Сказание о Ёсицунэ», с. 256–257.
219
Характерно японское слово вакадзини («смерть в молодом возрасте») вызывает острое чувство «очарования вещей»; наверняка не является простой случайностью, что многие любимые герои японской истории умерли очень молодыми:
Им не следует становиться старыми,
Подобно нам, оставшимся стареть.
Возраст не должен утомлять их, годы — обрекать.
Мисима Юкио страшился мысли, что он может быть все еще жив в неподобающем возрасте 45 лет и, таким образом, понимал, что, если желает быть рассматриваемым в качестве героя Ямато, ему не следует терять времени.