Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

Моррис Айван

Самоотверженная преданность, или, в более точных психологических терминах, вера в собственную самоотверженность, является следующей особенностью искреннего человека. «Я сосредоточен на лояльности (тюги), — заявлял современный националист-мученик (не скрывавший своей храбрости за показной скромностью), — тогда как вы, джентльмены, стремитесь отправлять „достойные действия“ (когё). [69] » Искренний человек свободен от бесконечно преследующих его грехов «эгоизма» и мирских амбиций, его не устрашают опасности личного риска, или необходимость жертвовать собой. [70] Чистота его намерений раскрывается в действиях, причем — в опасных ситуациях; разговоры, если они не подкрепляются делами, всегда есть признак неискренности и ханжества.

69

Цитируется статья Нарамото Тацуя в газете «Майнити симбун» от 19 февраля 1971 года в 5-м выпуске серии «Рэкиси то дзимбуцу» [«История и люди»]. После беспокойной, исполненной неудач жизни, Ёсида Сёин (мученик, о котором идет речь) совершил свою последнюю ошибку, составив бесплодный заговор против сёгуната в 1859 году, и был казнен за измену в возрасте двадцати девяти лет.

«Он был полон высоких идеалов, грандиозных предвидений и амбициозных прожектов, однако потерпел неудачу почти во всех своих начинаниях, больших и малых, можно сказать, — из-за недостатка здравого смысла. Для иностранного исследователя нелегко понять, отчего он оказал такое воздействие на умы современников и был так высоко оцениваем последующими поколениями. Очевидно, что-то в его жизни апеллировало к эмоциям его соотечественников…» [Sir Georg Sansom, The Western World and Japan, London, 1950, p.284.

Именно макото и было этим «что-то». Искренняя импульсивность Сёина обрекла его с самого сначала. Благодаря неосторожным разговорам и нескрытностью в письмах, заговор был раскрыт властями задолго до того, как он подошел хоть на шаг к исполнению своих целей. Предполагаемая жертва (высокое официальное лицо в сёгунате) удачно получило санкции императора

на заключение договоров с иностранцами, которым упорно противился Сёин, и благополучно вернулось в Эдо. Сёин также направился в Эдо, однако очутился в общей камере, где и просидел три месяца, а затем — обезглавлен. Вот, как Сэнсом описывает то последнее, что было им написано:

«За последние два дня ожидания казни в камере, он записал в прозе и стихах то, что сам назвал ‘Записками нелегкого духа’,- повествование о своих неисполненных желаниях и неосуществленных планах. Тюремные дневники тех дней — яркие образцы исторических свидетельств; среди них записи Сёина — одни из самых трогательных. Он знал, что его постигло поражение, и выражал нечто вроде гордого сожаления, однако наиболее выразительное в его словах оправдывало все его усилия, поскольку он заявлял: ‘Я предпочитаю ошибаться отдавая, чем ошибаться получая. Я предпочитаю ошибиться в смерти, нежели ошибиться в жизни’ [The Western World…, p.239.]»

Это последнее заявление Сёина может рассматриваться как манифест искренности всех японских героев, так же, как и его знаменитая концепция 'Недостойно самурая быть излишне озабоченным последствиями, когда жизненно необходимо действие' (цит. по KH.John Roberts, Mitsui, Нью-Йорк, 1973, с.61). Несмотря на череду неудач и плачевный конец, Ёсида Сёин обрел успех после своей смерти, став образцом храброго, пожертвовавшего собой предтечи триумфальной Реставрации Мэйдзи.

70

Нарамото описывает Сёина, как образец искренности, который действовал с «чистой самоотверженностью» (дзюнсуймуга-ни яттэ). «Большинство людей, — продолжает он, — содействуют лишь оценив практическую ситуацию, однако в этом человеке совершенно отсутствовал дух утилитарности» (корисин).

Искренность превосходит не только отвечающие реальности требования утвердившихся авторитетов, но и привычную нравственность, ибо ее высшим критерием является не объективная правота в том или ином случае, но честность, с которой человек отдается ей. Таким образом, даже казненный преступник, такой как знаменитый разбойник XIX века Нэдзуми Кодзо, мог считаться героем, поскольку все верили в чистоту его побуждений. [71]

В борьбе против коррумпированной политической власти основным оружием герою служила искренность решений. Хотя сперва он мог добиться впечатляющих (даже сказочных) результатов, благородное отвержение всего преходящего и оскверненного ведет его к поражению, кульминацией которого обычно является самоубийство. В то время, как искренность, таким образом, склонна приводить к бедствиям в этом мире, [72] проигравший герой обретает посмертное почитание за чистоту духа, которого его «удачливый» противник не добьется никогда. [73]

71

Нэдзуми Кодзо Дзирокити, самый знаменитый вор в японской истории, был схвачен, проведен по улицам, обезглавлен, а голова его выставлена на публичное обозрение в Эдо в 1832 году. Позже его жизнь была драматизирована в многочисленных рассказах и пьесах Кабуки, и он превратился в народного героя, обирающего богатых торговцев и, в стиле Робин Гуда, раздающего добро бедным людям. «Хотя я и крал, — заявил он после ареста, — но никогда не творил несправедливости». Цитируется по ст. Сэйги-но миката [«Взгляд на справедливость»] в газете «Майнити симбун» от 15 февраля 1971 года. «Секрет продолжительной популярности Нэдзуми Кодзо, — пишет в заключении автор, — кроется том, что его казнили [власти]».

72

Как заметил Hilaire Belloc в A Moral Alphabet, («Cautionary Verses», Лондон 1949, с.9), с несколько неяпонской комичностью:

Решительные действия в необходимый момент

Отмечают героя, но не приносят успеха.

73

Дихотомия между искренностью и реализмом в японской традиции можно схематизировать следующим образом:

ИСКРЕННОСТЬ РЕАЛИЗМ

эмоциональная спонтанность, высчитывающий интеллект,

приводящая к опасным действиям приводящий к благоразумной сдержанности бескомпромиссный идеализм рассудительный прагматизм человеческое сострадание (насакэ, ниндзё) холодность, отсутствие сострадания (хидзё)

самоотверженость, самопожертвенность эгоизм, алчность, преследование личных интересов симпатизирование потерпевшим поражение стремление к власти и успеху

(хоганбиики)

вызывающее неповиновение несправедливым властям подчинение вышестоящим, что отражено в таких типичных поговорках, как нагаи моно-ни ва макарэё (уступай власть имущим); саварану ками-ни татари наси (не трогай власть придержащих, и они тебя не побеспокоят); дэру куги ва утарэру (вылезающий гвоздь забивают); цуёи моно гати (сильные всегда побеждают).

Детальное (хотя и несколько путанное) рассмотрение различных ценностных систем в японском мировоззрении мы находим у Кавабара Хироси в кн. Сайго дэнсэцу [«Воспоминания о Сайго»], Токио, 1971, с. 56–60.

Ёродзу (как и прототипический Ямато Такэру) в конце жизни описан пребывающим в полном одиночестве. У него не было, как у Энея, верного Анхиса, который бы помог ему, преследуемому правительственными войсками, или успокоил в последние ужасные минуты; его единственный спутник — белая собака, и даже это таинственное создание не появляется в истории до тех пор, пока ее хозяина не убили и обезглавили. Финальное одиночество Ёродзу, безусловно, соотнесено с пафосом, окружающим проигравшего японского героя, оканчивающего жизнь одиноким человеком, за которым охотятся силы закона и порядка. Своим вопиющим поведением собака еще более драматизирует мученичество смерти Ёродзу и возбуждает чувства симпатии даже среди врагов.

Когда вводится персонаж Ёродзу, сражение уже проиграно; с самого начала он поставлен в положение побежденного, и единственный вопрос состоит в том, как он поведет себя в поражении. Поражение это не было результатом случайности или неблагоприятной судьбы. Дело, которое поддерживал Ёродзу, было обречено, и не только потому, что соотношение сил сложилось неравным, но оттого что Сога и их императорские союзники представляли силы, которые неизбежно должны были победить. Знаменательно, что Ёродзу, первый из исторически достоверных героев, потерпевших поражение, должен был сражаться за клан консерваторов, представляющий древнейшую изо всех японских религиозную и социальную традицию, против более предприимчивой, смотрящей вперед группы, целью которой было изменение status quo путем введения новых форм, заимствованных из-за рубежа. Японские проигравшие герои не обязательно стояли на «консервативной» или «реакционной» стороне. Осио Хэйхатиро и мученики в Симабара, к примеру, сражались против официальных сил для того, чтобы улучшить невыносимые социальные условия. В большинстве случаев, однако, они не шли в ногу со временем, стремясь, скорее, чаще идентифицировать себя по лояльности, мыслям и образу жизни с традиционными японскими идеалами и образцами, нежели чем с новациями и внешними влияниями. Отнюдь не случайно Ёродзу довелось сражаться за клан, имевший древние связи с синтоистским церемониалом и отчаянно сопротивлявшийся введению иноземной религии.

В качестве несгибаемого сторонника японской традиции, герой почти автоматически становился в позицию охранителя идеи императорской власти. Среди наиболее ярких из всех японских героев выделяются те, кто поддерживал императора в XIV веке против войск сёгуна с их подавляющим превосходством. В этом смысле может показаться странным, что Ёродзу сражался против стороны, представлявшей императорский двор, включавшей Умаядо (Сётоку Тайси) и большинство других принцев. Благодаря своей «брачной политике», Сога привлекли на свою сторону почти всю императорскую фамилию, поэтому Мононобэ после смерти принца Анахобэ не располагали поддержкой даже одного достаточно важного лица. И все же, в конфликте Мононобэ с Сога, как и во многих последующих столкновениях в японской истории, оказывается, что обе стороны считают себя роялистами. Мория и его последователи, без сомнения, верили, что защищают древнее Синто, национальные традиции императорской семьи от коррумпирующих буддийских инноваций Сога. Во время вооруженного столкновения не было правящего императора, который мог бы узаконить какую-либо из сторон, и лишь результат схватки мог высветить, кто является восставшим, а кто — роялистом. [74] Говоря словами старой японской пословицы, «победители становятся императорской армией; побежденные — бунтовщиками». Такая достаточно гибкая концепция лояльности объясняет последнюю горькую жалобу Ёродзу, где он представляет себя «щитом императора» (оокими-но митатэ). [75] Герой мог и не иметь в виду какого-либо определенного императора. Своими последними словами (вернее, словами, которые ему приписываются составителями хроники), он подтверждал свою лояльность не некоему конкретному императору, но древней японской традиции, представленной императорской фамилией; тот факт, что ему пришлось сражаться с самыми выдающимися членами этой семьи, не играл никакой роли. Проиграв последнюю битву, Мононобэ и все те, кто их поддерживал, автоматически стали «бунтовщиками», как, безусловно, произошло бы и с Сога, окажись они побежденными. Все же Ёродзу, наиболее впечатляющий приверженец дела Мононобэ, изображен роялистом по духу, как и Сайго Такамори, тринадцать веков спустя сражавшийся против императорской армии и, несмотря на это, считающийся героем-роялистом. Такая экзистенциальная лояльность была немедленно признана самим двором, когда Ёродзу (и его собаке) было дозволено быть похороненным в гробнице, — подобная привилегия вряд ли была бы дарована обычному бунтовщику.

74

Хотя Сога-но Умако и был предводителем сил роялистов, из хроник становится очевидным, что он никогда бы не позволил отодвинуть на второй план личные и семейные амбиции таким эмоциям, как простой верностью императору, или почитанию религии ненасилия. Император Сусюн, кандидат от Сога, взошедший на трон после поражения Мононобэ, обрел возможность править, но не управлять. Напряженность между Сусюн и его властным дядей Умако неизменно возрастала. В 592 году, когда императору преподнесли голову дикого кабана, тот достаточно

прозрачно намекнул, спросив, когда же подобным образом будет отрезана голова его великого врага. Столь откровенное замечание было передано Умако, который, правильно поняв, что имел в виду император, приказал безотлагательно его умертвить, и Сусюн стал единственным правителем в японской истории, павшим от рук убийц, пребывая на троне. Несколько в стиле Макбета, Умако лично убил человека, которому сам поручил убить императора, под предлогом, что тот соблазнил даму Каваками, императорскую наложницу. Однако, в отличие от Макбета, Сога-но Умако продолжал жить и управлять в качестве Главного Министра на протяжении еще 34 лет, — типичный пример удачливой фигуры, снова и снова возникающей в японской истории как контраст побежденному герою.

75

Даже если такая специфическая фигура, как Ёродзу и существовала в 587 году, почти немыслимо, чтобы он назвал себя «щитом императора». Его лояльность, как воина, безусловно, должна была бы быть направлена на Мория, предводителя клана, которому он служил. В исследовании концепции японского героя здесь важно отметить, что официальные хроники приписали чувства лояльности участнику сил восставших и, еще эначительнее, что великого героя сражения поместили на побежденной стороне. Словосочетание «щит императора» (оокими-но митатэ) мы находим в патриотическом стихотворении, включенном в антологию VIII века Манъёсю [ХХ:4373], которое стало популярным среди солдат во время Второй Мировой Войны:

С сегодняшнего дня и далееЯ никогда не поверну к дому, —Я, вышедший служитьЩитом императору.

Когда Мисима организовал свои частные военные силы в 1967 году «для защиты императора от его врагов», он дал им название «Общество Щита» (татэ-но кай), вызывающее в памяти этот древний образ.

Глава 3

«Меланхолический принц»

«Неудача, — сказал Лафонтен после падения Фукэ, — есть разновидность невинности». [76] В Японии, судя по истории принца Арима, также можно отыскать разновидность героизма. Этот странный, одинокий молодой человек, которого обвинили в измене и удушили по приказу его двоюродного брата, не имел ни малейшей возможности совершить хотя бы один значительный поступок; даже тот опрометчивый заговор, что послужил предлогом для его казни, был почти наверное сфабрикованным. В каждый момент своей короткой жизни принц Арима предстает перед нами, как объект, приносимый в жертву, а вовсе не как положительная личность, принимающая решения и идущая на риск. Однако, трагическая судьба этого принца-страдальца и ностальгические поэмы, написанные им незадолго до смерти, компенсировали его малоэффективность и сделали его образ привлекательным для японского воображения. Он был оплакан в стихах знаменитых придворных поэтов VIII века; в 60-х годах нашего столетия он стал главным героем пьесы известного автора Фукуда Косон. [77] Двоюродный брат принца Арима, принц Нака, проводивший одно из основных изменений периода Реформ, был излишне эффективен и удачлив, чтобы квалифицироваться, как романтический герой; о нем не грустил ни один великий поэт, а в драме ему отдана роль холодного, расчетливого политика, ходившего с правильных карт и выжившего.

76

«Il est assez puni par son sort rigoureux; et c'est etre innocent que d'etre malheureux,» - писал в 1661 году Лафонтен о падении Фукэ в Elegie aux Nymphes de Vaux.

77

Арима-но Мико (Токио, 1961), опубликовано в журнале «Бунгаккай». Князем тьмы в пьесе г-на Фукуда, переполненной персонажами негодяев, предстает замышляющий коварные планы Сога-но Акаэ, состоявший, как это выведено автором, в любовной связи с матерью принца Арима.

Когда в 640 году родился принц Арима, клан Сога находился еще в центре политической власти; казалось, они настолько сильно укрепились при дворе, что будут продолжать управлять страной от имени императорской фамилии из поколения в поколение. Однако, приблизительно к этому времени лидеров клана настолько испортило высокомерие, что они стали предпочитать непосредственное действие политическому маневру. Потенциальные оппоненты, включая членов императорской фамилии, которым не посчастливилось оказаться у них на пути, физически устранялись. [78] Но, что еще хуже, теперь Сога присвоили себе определенные религиозные функции, типа молений о дожде, которые были традиционно закреплены за императором. Это было особенно неприемлемо для такого общества, как японское, в котором придавалось столь важное значение ритуалу и прецеденту. Сложилось впечатление, что Сога планируют сместить древний клан, правивший Японией, и занять его место. На самом деле весьма сомнительно, имели ли они когда-либо подобные намерения: их целью было контролировать и использовать императоров, а не смещать их. Однако своими надменными и опрометчивыми политическими действиями они нажили себе недоброжелателей как в императорской семье, так и среди других значительных кланов. В 644 году возник грандиозный заговор против Сога. Двумя основными заговорщиками, по преданию начавших переговоры во время придворной игры в ножной мяч, были принц Нака, сын предыдущего императора, и Накатоми-но Катамари, предводитель одного из старых традиционных кланов, безуспешно противившихся приходу Сога к власти в прошлом веке. Заговор дозрел к 645 году и увенчался полным успехом. Руководители Сога были преданы смерти, а предводителя разрубили на куски в императорском Зале Советов в присутствии правящей императрицы, матери принца Нака.

78

Так, в 643 году Сога-но Ирука (внук Умако) решил, что принца Ямасиро, возможного наследника, следует убрать со сцены ради защиты интересов Сога. На принца было совершено нападение, и он вместе со своей семьей был вынужден совершить самоубийство.

После стремительного падения Сога, власть была возвращена императорской семье. Для того, чтобы отметить начало новой эры, было решено, что императрица отречется в пользу своего брата, отца принца Арима, взошедшего на трон под именем императора Котоку. Более вероятным наследником должен был бы быть сам принц Нака, сын предыдущего императора и предыдущей императрицы, однако, по своим личным причинам, он предпочел оставаться принцем крови. [79]

На протяжении долгого периода, в качестве очевидного наследника, принц Нака свои основные усилия направил на проведение Великой Реформы. Эта амбициозная попытка перестроить японское государство по китайскому образцу есть одно из самых важных направлений в японской истории, представляя собой удивительный пример добровольной попытки одной страны перенять политическую, экономическую, юридическую и военные системы, принятые в совершенно отличном от нее обществе. Первая, интенсивная фаза этого движения длилась с 645 по 650 год — период так называемых Годов Великой Реформы, — однако в ней отсутствовал даже малейший намек на спешку, как это было в соответствующие периоды реформ времен Реставрации Мэйдзи или американской оккупации, и это движение продолжалось по крайней мере лет пятьдесят, вплоть до окончания составления определенных кодификаций в VIII веке.

79

КИММЭЙ

(29-й император)

СУЙКО=====================БИДАЦУ

(33-я правительница) (30-й император)

принц Хикобито-но Оэ дама Хотэ======ДЗЁМЭЙ принц Тину Абэ-но Курахасимаро

(34-й император) (Министр Левой стороны)

принц Фурухито КОГЁКУ======принцТакамуку КОТОКУ====принцесса Отараси

(35-я правительница, (внук импе- (36-й снова взошла на трон ратора Ёмэя) император)

под именем САЙМЭЙ,

37-й правительницы)

принц Нака-но Оэ======императрица принц Арима

(стал ТЭНДЗИ, Хасихито

38-м императором)

Годы правления:

629–641 — Император Дзёмэй

642–645 — Императрица Когёку

645–654 — Император Котоку

655–661 — Императрица Саймэй

668–672 — Император Тэндзи

Другие даты:

10 июля 645 г. — убиты предводители Сога.

12 июля 645 г. — император Котоку восходит на трон.

14 июля 645 г. — принц Нака становится наследным принцем.

28 сент. 645 г. — казнен принц Фурухито.

12 мая 649 г. — самоубийство Сога-но Исиказамаро.

14 мая 655 г. — на трон восходит императрица Саймэй с принцем Нака в роли наследного принца.

9 дек. 658 г. — арестован принц Арима.

12 дек. 658 г. — казнен принц Арима.

Это была дерзкая попытка переделать Японию по модели страны, отличной практически во всех материальных отношениях, а также и по социальной структуре, традициям и восприятию. Как и можно было бы предсказать, в конечном счете эксперимент оказался неудачным; все же китаизация старой Японии и ее институтов, сколь бы искусственна и незавершенна она ни была, помогла задержать развитие феодальной структуры. Подорвав силы местных кланов и укрепив принцип крепкого центрального правительства, контролируемого императором, который, как и в Китае, мыслился владельцем всей земли и всех людей, реформаторы заложили основу стабильного, преуспевающего придворного общества, плодом чего стал выдающийся расцвет в Нара и Хэйан-кё (Киото). Оговоримся, что ничего из этого не имело и не могло иметь никакого влияния на подавляющее большинство японского народа, жизнь которого оставалась бедной, грязной, жестокой и короткой; и все же, это сделало возможным становление одной из самых оригинальных культур в мировой истории.

Весь самый активный период реформ наследный принц Нака являлся основным действующим лицом в планировании и претворении нового. Теоретически для него было возможным стать императором в любой момент, как только возникло бы таковое желание, однако на протяжении более двух десятилетий он продолжал оставаться наследным принцем. Несколько достаточно веских причин было выдвинуто в объяснение подобной странной сдержанности. Главным традиционным объяснением является то, что, подобно своему великому предшественнику Сётоку Тайси, он считал, что сможет действовать более эффективно без того бремени императорских обязанностей, которое замкнуло бы его на церемониальных и религиозных функциях, — основном долге суверена. [80] Японские историки также предполагают, что он со своим главным советником Накатоми-но Катамари считали нежелательным слишком непосредственно привлекать любого императора к реформаторскому движению до тех пор, пока не станет очевидной необходимость и успешность подобного средства; далее, непосредственное участие принца Нака в кровавом разгроме Сога, возможно, сделало его ритуально нечистым и, таким образом, технически неспособным стать императором и руководить важнейшими синтоистскими церемониями.

80

Например, известный историк довоенной эпохи Куроита Кацуми пишет:

«Если бы он стал императором, ему бы пришлось взять на себя обременительную ответственность за церемонии и религиозные практики, что сделало бы невозможным углубленные занятия делами внутренней и внешней политики. Для того, чтобы поддерживать движению за великие реформы, было гораздо удобнее [оставаться наследным принцем]», (Кокуси-но кэнкю, [ «Исследования национальной истории»], Токио, 1936, 1:130.)