Благословенный Камень

Вуд Барбара

Но что она может сделать сейчас? Теперь все сложнее. Она подняла взор к стоявшей на алтаре раке, тускло светившейся в свете свечи. Наставления и забота о шестидесяти монахинях, гостьях, ученицах и ежедневных толпах паломников и вполовину не волновали ее, как ответственность за теперешнюю скромную семью из одиннадцати человек.

И Уинифред с горечью ощутила желание возродить монастырь. Дело вовсе не в том, чтобы закрыть устаревшее заведение, думала она, потому что нужны не такие уже большие деньги и не такой уж серьезный ремонт, чтобы Святая Амелия вновь смогла стать самообеспеченным монастырем. Просто жившие в нем женщины скоро станут бесполезными — ведь настоятель

хочет, чтобы Уинифред начала обучать молодых сестер искусству рисования миниатюр. «Пусть изможденные руки Агнес и Эдит отдохнут, пусть они спокойно доживут оставшиеся им дни. Пусть за работу примутся молодые руки», — сказал он. Она попыталась спорить: «Сестры любят свою работу и лишить их ее — значит, отнять у них самый смысл существования». Но аббат и слушать не стал.

От этих слов Уинифред почувствовала себя древней развалиной, никому не нужным хламом, сломанной швейной иголкой. Значит, опыт и мастерство не в счет, молодость — это главное. И, подобно тому, как ворох сгнившей листвы сметают, чтобы освободить молодую зеленую поросль, так же сметут ее и ее престарелых сестер.

Впервые в жизни Уинифред была на грани отчаяния. За триста лет существования эта славная смиренная обитель пережила бури, потопы, пожары и даже набеги викингов. А теперь ее уничтожит какая-то щепка!

Внезапно испугавшись того, что позволила себе святотатственные мысли — ведь в новом монастыре находилась вовсе не «какая-то щепка»! — Уинифред сложила ладони и взмолилась: «О, благословенная Амелия, я никогда тебя ни о чем не просила!» Это была правда. Если люди приходили к святой с каким-то просьбами, за исцелением или желали получить ответ, то мать Уинифред, которая вот уже сорок лет была хранительницей святых мощей, лишь возносила ей благодарственные молитвы. Но сейчас старая монахиня обращалась к святой с просьбой — не материальной, ибо она не просила ни избавления от физической боли, ни обилия еды, — Уинифред молила подсказать ей, что ей теперь делать: «Скажи мне, как я должна поступить?»

«Пожалуйста, помоги мне!» — прокричала она и сделала то, чего никогда прежде не делала, — бросилась на алтарь, крепко прижав серебряную раку к груди.

С ужасом осознав, что она натворила — за все время к раке прикасались лишь метелкой из перьев, — она, стремительно поднявшись с алтаря, стала молить о прощении и креститься и зацепилась ногой за полу своей рясы. Резко потеряв равновесие, она, отчаянно пытаясь за что-нибудь ухватиться, без всякой задней мысли вцепилась в покров и, падая, повлекла за собой цветы, подсвечники, раку и все остальное.

Она больно упала на каменные ступеньки и так ударилась головой, что мгновенно потерял сознание. Когда через минуту Уинифред очнулась, она обнаружила, что лежит навзничь у ступенек алтаря и голова у нее раскалывается от страшной боли. Попытавшись пошевелиться, она почувствовала, что ее правую руку придавила к месту какая-то тяжесть.

Рака. Открытая.

А вокруг были разбросаны кости святой, впервые почти за тысячу лет выставленные на обозрение.

Уинифред вскочила на ноги, прошептав: «Матерь Божья!» — и с ужасом глядя на оскверненные мощи.

Сердце бешено колотилось у нее в груди, она лихорадочно пыталась сообразить, что же ей теперь делать. Осквернила ли она прах? Нужен ли какой-то особый обряд, чтобы положить кости святой обратно? Настоятель. Она должна немедленно дать знать отцу-настоятелю.

Но что-то заставило ее остановиться. Подавив невольное желание немедленно выбежать из часовни, мать Уинифред опустилась на колени и с интересом вгляделась в разбросанные по ступенькам хрупкие

кости. Они были ломкие и непрочные, подобно раковинам или крошечной гальке на дне ручья — вот палец, а вот хрупкая тонкая рука. Ее поразило то, что скелет был почти целым, хотя теперь кости оказались свалены в груду и начинали крошиться. Череп еще не отделился от позвоночника, а позвоночник — от ключиц. Ребра уже давно раскрошились, таз раскололся на сотни частиц. Но внимание Уинифред привлекла именно шея — там было что-то такое между костями…

Нагнувшись пониже, она стало пристально всматриваться в тусклом свете часовни. Там, у основания черепа, где соединялись два первых позвонка…

Он широко раскрыла глаза. Поднявшись, она схватила зажженную свечу и поднесла к скелету. И, затаив дыхание, наблюдала, как в пляшущих по светлым костям отблесках пламени вспыхивают еле заметные искорки.

Она нахмурилась. Кости не должны излучать сияние.

Поднеся свечу поближе, она наклонилась еще ниже и, сощурившись изо всех сил, стала вглядываться в трещину между двумя позвонками. По часовне прошелестел сквозняк, пламя свечи затанцевало, и в нем вновь отразилось какое-то мерцание. Что же это?

Стоя на коленях в тишине часовне, подле скелета, которому было уже тысячи лет, она почувствовала, как к ней подкрадывается жуткий страх. Уинифред вдруг остро ощутила, что она здесь не одна. Оглянувшись, она убедилась, что часовня пуста. В ней не было никого и ничего. У нее от ужаса зашевелились волосы на затылке под апостольником, по шее поползли мурашки, — как будто кто-то стоял сзади и дышал ей в спину.

Что-то здесь есть.

И вдруг она поняла. В один момент на нее снизошло самое удивительное озарение, которое она когда-либо испытывала в своей жизни: это была святая Амелия, очнувшаяся от своего долгого сна потому, что кто-то потревожил ее кости.

— Пожалуйста, прости меня, — дрожащим голосом прошептала Уинифред, пытаясь сообразить, как теперь собрать обломки скелета и положить их обратно в раку. Нужно сделать это как можно более благочестиво и с трепетом, и так, чтобы никто ничего не узнал. Это Уинифред знала точно: она, и никто другой, должна была увидеть эти мощи. Это был знак. Святая Амелия хотела ей что-то сказать.

Когда пламя свечи снова мигнуло и в его свете вновь что-то сверкнуло между шейными позвонками, Уинифред протянула дрожащую руку и вытянутым указательным пальцем очень осторожно притронулась к сухому, как мел, позвоночнику. Позвонки тут же разлетелись — настолько они были старые и иссохшие. И, когда они разлетелись, как две половинки грецкого ореха, под ними обнаружилась вещь столь необыкновенная, что Уинифред с криком отпрянула и приземлилась на копчик.

Потому что между шейными позвонками святой Амелии покоился голубой камень — прекраснейший, удивительный из всех, которые Уинифред когда-либо видела.

Она тайком носила его с собой, спрятав в глубокий карман своей рясы. Голубой кристалл из горла святой Амелии. Она никому не рассказала о нем — после того, как сложила кости обратно в раку, а раку поставила на алтарь, — потому что хотела поразмышлять над своим открытием. Как кристалл оказался там? Как он оказался в шейных позвонках святой? Был ли это знак, посланный ей святой Амелией? А если нет, то чем же еще это могло быть? Кости веками хранились в запертой раке, и почему, размышляла Уинифред, впервые за тысячу лет они вдруг явили себя именно теперь? Ответ был очевиден: после отъезда аббата ее переполнили безысходность и отчаяние. И тогда Амелия заговорила с ней через этот голубой кристалл.