Благословенный Камень

Вуд Барбара

Вот почему его так раздражали эти визиты, которые он обязан был совершать в монастырь Святой Амелии. Конечно, это мог бы делать кто-то из нижестоящих, и однажды он послал в монастырь вместо себя одного из заместителей, чтобы тот забрал готовые манускрипты. Это так задело мать Уинифред, что она заявила, что манускрипты еще не готовы, и даже намекнула, что они будут готовы только тогда, когда аббат сам приедет за ними. В этом странном создании каким-то удивительным образом сочетались покорность и неповиновение. В некоторых вопросах Эдман оставался тверд — например, это ее желание разрисовать запрестольный образ — и ей приходилось смиряться с его приказаниями. И слава Богу, потому что аббат не мог позволить ей тратить время на святую Амелию, когда она должна направить свое мастерство на удовлетворение возрастающего спроса на миниатюры.

И все же, несмотря

на то, что он не любил посещать монастырь, он вынужден был признать, что подобные заведения небесполезны. В монастырь отправляли многих ненужных женщин, где они могли жить достойно и в безопасности, не создавая помех мужчинам. Конечно же, попадались среди них и такие, которые предпочитали общество себе подобных, — не желающие повиноваться мужчинам или считающие себя равными или даже выше мужчин, или позволяющие себе думать, будто они могут принимать решения самостоятельно. И в таких случаях монастыри оказывались полезными как для мужчин, так и для женщин. Еще настоятелю очень хотелось бы, чтобы эти представительницы рода человеческого не были так одержимы чистоплотностью. Запах рабочего пота еще никого не оскорблял, от Уинифред же и от ее сестер, так же, как и от всех знатных дам, вечно несет сладкой лавандой и пижмой, которой они посыпают свои матрасы, чтобы отпугивать блох.

— Как прошел ваш визит в Кентерберри, отец-настоятель? — спросила мать Уинифред, которой это было совершенно неинтересно, в надежде, что он не будет распространяться слишком долго. Судя по битком набитому дорожному мешку, он привез сестрам дополнительную работу, а значит, ей придется готовить свежие пигменты.

Эдман так долго обдумывал ответ, что у него скосило глаза. Странное зрелище ему довелось наблюдать в Кентерберрийском соборе. Оно называлось «пьеса»: люди, одетые в костюмы, разыгрывали некое действо. Это была составная часть пасхальных торжеств, нововведение тамошних священников. Когда на сцену вышел монах, переодетый дьяволом, прихожане взбесились от страха и ярости, набросились на несчастного и чуть не убили его. Аргументом в пользу подобных игрищ было то, что они быстрее помогут народу ознакомиться с содержанием Библии, но у настоятеля имелись свои опасения на сей счет. Если люди будут только смотреть, не прекратят ли они тогда слушать проповеди? И не перестанут ли образованные люди читать Библию? Возможно, эти «пьесы» и не привьются. Сам он, конечно, не собирается вводить подобные игры у себя в аббатстве.

Не являются ли эти пьесы знаком того, что времена меняются, думал он про себя. Хотя двадцать два года назад церковь тоже решила, что времена изменятся настолько, что в буквальном смысле слова повлекут конец света.

И какое же разочарование принесло наступление нового тысячелетия! Вся эта болтовня, истерия, пиршества и оргии, все эти люди, толпами направляющиеся к аббату на исповедь, самоубийства и пророчества; все ждали второго пришествия Иисуса и конца света. А уж эти бесконечные споры! Отсчитывать ли начало тысячелетия со дня рождения Христа или со дня его смерти? Ожидать ли второго пришествия Христа или наступления царства сатаны? Является ли разрушение мусульманами Гроба Господня в Иерусалиме знамением? Но это произошло в 1009 году. Так, может, тысячелетие наступило только через девять лет? Аббат Эдман, который был тогда молодым пастором, принял участие в движение Мира Господня, пытаясь обуздать распоясавшихся лордов. Конечно, вся эта лихорадка по поводу Судного Дня принесла и свои добрые плоды. Некий богатый барон отдал все свои земли и состояние Портминстерскому аббатству и отправился встречать конец света в Ватикан, надевши власяницу и посыпав главу пеплом. А потом пришло утро первого января 1000 года — и ничего. Обычное холодное утро, со своими делами и заботами.

— Моя поездка прошла хорошо, хвала Господу, — сказал он наконец, надеясь, что эти бессмысленные разговоры не закончатся вновь ее просьбами расписать этот окаянный алтарь, потому что он уже порядком от этого подустал. Ведь сколько раз он говорил ей, что об этом не может быть и речи, — бесполезно. Разве она не знает, что идти против воли настоятеля — это все равно что идти против самого Бога?

Конечно, она это знала, поэтому ни разу не ослушалась. Эта женщина — образец христианского смирения, хотя она и пользовалась возможностью, которую давала исповедь, выплеснуть на него свои бунтарские помыслы. «Я грешна: мне хочется хорошо питаться, — шептала она на исповеди по ту сторону перегородки, — и я хочу, чтобы отец-настоятель привозил мне и моим сестрам

больше еды». И он каждый раз игнорировал эти издевательские намеки и назначал ей трижды прочесть «Отче Наш» за грех чревоугодия.

Однако раздражение настоятеля смягчала жалость. Бедная Уинифред! Как только монахини, заезжие дамы и ученицы монастыря Святой Амелии прослышали про новый монастырь и шикарные удобства в нем, они тут же в массовом порядке стали покидать стены обители. А как же иначе? Известно ведь, что стол Уинифред никогда не ломился от яств. Она экономила на дровах и угле и не позволяла заводить питомцев. Гостившие у нее дамы часто жаловались ему на отсутствие нормальных условий. А теперь они жили в новом уютном месте, где всегда горел огонь, а стол за ужином ломился от мяса и вина. Бедная Уинифред осталась здесь, в этих продуваемых залах с жалкой кучкой верных сестер. Если бы не дивные миниатюры, которые они рисовали, он уже давно прикрыл эту ветхую обитель.

Леди Милдред испекла овсяное печенье на меду — столь полезное для здоровья сестер лакомство. Но, поскольку в кладовой было практически пусто, она испекла ровно одиннадцать печений размером с грецкий орех — по одному каждой из сестер и Эндрю, смотрителю. Она не могла позволить, чтобы мать-настоятельница испытывала смущение из-за того, что ничем не может угостить аббата, поэтому вынесла тарелку, решив пожертвовать свое собственное печенье, чтобы аббат знал, как они гостеприимны. Однако, к изумлению леди Милдред и матери Уинифред, настоятель заграбастал сразу три печенья и тут же отправил их в рот. Они смотрели, как он двигает челюстями, пережевывая драгоценный овес с медом, и, звучно проглотив печенья, протянул руку и взял еще три. Печенья исчезли в мгновение ока, что привело мать Уинифред в негодование.

От аббата, запивающего довольно безвкусное, по его мнению, печенье кубком жидкого эля, не укрылся взгляд, которым обменялись женщины. Но он не обратил на это внимания. Отец Эдман не стал извиняться за свой аппетит, потому что считал, что Господу угодно, чтобы Его слуги хорошо питались. А как вы хотите, чтобы он обращал людей в христианство, если сам будет как пугало? И не скажет ли ему тогда язычник: «Какая польза от твоего Христа, если он допускает, чтобы Его дети голодали?» А настоятель Эдман очень серьезно занимался распространением христианства, потому что, хотя формально Англия и была христианской страной, аббату было прекрасно известно, что довольно большая часть населения до сих пор поклоняется деревьям и каменным кругам. Под тонкой оболочкой притворной набожности лежали древние суеверия и языческие понятия, поэтому битва за бессмертные людские души была нескончаемой. Он видел себя воином Господним, а всем известно, что солдаты должны хорошо питаться.

Вытерев руки о сутану, он перешел к насущным делам и полез в свой мешок за новой партией страниц, которые было необходимо украсить заглавными буквами. Он также привез для Уинифред книгу, которую нужно было украсить миниатюрами — еще один признак того, что времена меняются, потому что уже и миряне начали выказывать интерес к книгам.

— Заказчик хочет, чтобы на первой странице был изображен он, на коне, вооруженный щитом и в рыцарских доспехах. А в начале одного из псалмов должна быть изображена его дама.

Уинифред кивнула. Обычная просьба. Чаще всего она выбирала для дам сто первый псалом. По латыни он начинался с буквы D, которая была нужной формы и в которой можно было разместить человеческую фигурку. Кроме того, первая фраза в переводе на английский звучала как «и вопль мой да придет к тебе», что чрезвычайно нравилось дамам.

Хотя в Англии, да и по всей Европе, в настоящее время украшали миниатюрами самые разные книги, от Евангелий и литургических книг до книг Ветхого Завета и сборников повествований античных авторов, которые копировали каролингские переписчики, божественной специальностью отца Эдмана были псалтыри — книги псалмов, — украшенные библейскими сценами и такого высокого качества, какого благодаря Уинифред нельзя было сыскать больше во всей Англии. Картинки смотрелись как живые — на них были изображены человеческие фигурки в оживленных позах и одеяниях, которые будто колыхались на ветру. Поскольку Уинифред, как девушку, учила художница, воспитанная в духе Винчестерской школы живописи, ее работы отличались обилием синего и зеленого цветов, пышными обрамлениями из листьев и животных, и, кроме того, она вносила в них неповторимую особенность своего собственного стиля — всякие завитушки, вязь, и переплетенных между собой животных, напоминавших кельтские металлические изделия.