Благую весть принёс я вам
Шрифт:
– Мне велел Головня, - оправдывался Лучина.
– Или забыл?
Призраку было всё едино. Он отставлял правую руку, и под ней вырастали Косторезовы дочки, державшие в ладонях залитые кровью головы.
– Но я не убивал вас!
– кричал Лучина.
– Вас казнили Пар и Ожог, Хворостовы отпрыски. Им и являйтесь.
Куда там! Дочери раскачивались из стороны в сторону, а их головы скорбно выли и вращали глазами.
– Ты покушался на вождя!
– орал Лучина.
– Ты замысливал недоброе.
– Не покушался и не замысливал. Сам о том
– А хотя бы и так! Разве благо не в подчинении вождю? Мы следуем за тем, кого поставила богиня.
– И убиваете родичей, - гнул своё Жар.
– Всех уж перебили. Ты один остался. Последний.
– Нет больше общин, один народ по всей тайге, - упирался Лучина.
– И Артамоновых тоже больше нет. Вы же с вождём их и перерезали.
Лучина скрежетал зубами, вздымал ладони к небу.
– Чего ты хочешь от меня? Головня - родич, и ты тоже. Как сделать выбор? Вы оба виноваты в том, что случилось. Вы расплевались, а мне отвечать. Нет уж, выкусите! Сами решайте промеж себя. А я слушаю вождя и делаю по его слову. Был бы ты, Жар, вождём, побеждала бы твоя правда. Но вождь - не ты, потому и правды за тобой нет. Богиня отличает достойного!
– У вас с Головнёй все недостойны, - язвил призрак.
– Ни я, ни Сполох, ни Пылан, ни Отец Огневик. Всех смерти предали. Чуешь, за кем очередь, Лучина? Готовишь ли ходуны для морошковой тропы?
– Да чтоб тебе провалиться, несчастный! Жаль, язык твой болтливый не вырвал. Трепешь им сам не зная чего.
– Ну бывай, родич, - хихикал Жар.
– Бывай!
И оставлял Лучину лязгать зубами от страха и бешенства.
Дебелая, вся в россыпи конопушек, подруга шарахалась от него в такие мгновения: знала - лучше под руку не попадаться, прибьёт. А ночью, слыша сквозь сон лихорадочные мужнины молитвы, тепло и сладко прижималась к нему, стягивала дряблые щёки в улыбке:
– Что неймётся милому? Отчего захолонул?
Оно, может, и не так сильно совестился бы Лучина, когда бы не чувствовал: прав призрак, ой как прав! Не в том прав, что за казнь пеняет, а в том, что пророчит Лучине ту же участь. Обрезатель душ бродил рядом, смахивал косой одну жизнь за другой. Сполох, Жар, Сверкан, Зольница - все, кто был рядом последние зимы - пали жертвами судьбы. Оттого и злобился он, вспыхивая как сухой тальник: чувствовал - и его час придёт. Недруги настраивали вождя против него, и первый их них - Хворост.
Глава третья
Скорым бегом зайца-поранка примчался в становище Ожог со своей сторожей. Примчался не с пустыми руками - привёз пленника: тот сидел со связанными руками на лошади, мерцал угольками глаз из-под острого колпака. Побелевшая от инея редкая волосня льдисто втыкалась в чёрный, точно вымазанный сажей, подбородок. Поводья его кобылы Ожог примотал к луке своего седла, слева приторочил отливавшую серебром громовую палку в чёрном кожаном чехле.
При виде пленника люди цепенели от ужаса, жадно разглядывали угольное лицо, старались не смотреть в глаза. Слышался благоговейный шёпот:
– Тсвяты, тсвяты...
–
– Дзембы-та цо перлыны... яснеяць...
– Зза огня и пекла вышедши, тамо их уродили...
Мохнатых бойцов Ожог оставил под западным склоном, сам проехал напрямик к Головне, кинул поводья охраннику, другому отдал кожаную перевязь с ножнами, ступил в шатёр. Коротко доложился и вместе с вождём вышел наружу - показать пленника. Люди, сбежавшиеся на весть о захвате пришельца, безмолвно наблюдали, как Головня, презрительно подрагивая верхней губой, оглядел связанного врага, усмехнулся, затем принял у Ожога громовую палку, взятую у пришельца.
– Славное дело ты содеял, Ожог!
– сказал он, осматривая оружие.
– Порадовал меня... Отцу своему счастье принёс. Вижу, не зря я приблизил ваше семейство.
Тот зарделся, сказал, крепко стоя на широко расставленных ногах:
– За тебя, великий вождь - в огонь и в воду.
Головня не спеша направился обратно в шатёр. Приказал, не оборачиваясь:
– Пленного - ко мне.
Стражники стащили связанного пришельца с седла, поволокли его, подхватив с двух сторон, к вождю. Пришелец был высокий, шёл, приволакивая ноги, остроконечный колпак его покачивался из стороны в сторону.
Народу прибывало всё больше. Услыхав о пленном, люди бросали все дела, спешили к шатру вождя, чтобы хоть одним глазком взглянуть на него. Старый одноглазый воин, ходивший с Головнёй на Ильиных, важно вещал:
– Громовые палки - тьфу, пугание одно. Шуму много, толку мало. Они больше ворожбой берут, колдовством. Сами - гололицые, волос на башке короткий, туго вьётся - не распрямишь. И зубы белые, ровные... не чета нашему брату. Потому как об камень их тешут. В схватке хлипкие, только и могут, что бабахать из палок. Тут главное - лошадь удержать, чтоб не струхнула. На то и надеются. А сами-то хоть долговязые, да жидкие, против таёжника не устоят.
– А как же у Лиштуковых-то наших побили?
– спрашивала рябая баба с маслобойкой в руках.
– Эвон никто не вернулся, окромя Пара, да и тот таков, что смотреть страшно.
– Чародейством, видать, взяли. Ведовством. А ещё, сказывают, к ним Огонёк прибился, внук Отца Артамоновского, а уж тот, известно - всякому коварству научен, на то и огнепоклонник...
Народ гомонил, обсуждая увиденное. Воинам, что ходили вместе с Ожогом, не давали проходу, требовали подробностей. Те, залихватски покручивая усы, рассказывали, как сумели взять пленника.
– Зверолюди его приволокли. Уж это такие лисы... Нам-то по ночам несподручно шастать - того и гляди Обрезателя душ встретишь или демоны разорвут. А этим всё едино. Подкрались, сцапали и утащили. Он и не пикнул. Не помогли ему ни волшебство, ни хитрости. Они ведь, сволочи, на привал посреди луговины встали - опасались, значит, что нападём. А в небе духи так и плясали, словно предупредить хотели. И поди ж ты - выкрали голубчика. За этими мохнатыми глаз да глаз... Подползут вот этак к тебе...