Благую весть принёс я вам
Шрифт:
– Господин, ты - истинный наш благодетель. Прости меня, неразумную, что без позволения нарушила твой покой. Сердце моё взыграло от радости, когда я услышала эту весть.
– Она повернулась к брату, мявшемуся рядом, дёрнула его за меховик.
– Кланяйся вождю, дурачина. Благодари за милость!
Тот вместе с сестрой неловко встал на колени, произнёс, не глядя в глаза:
– Славься, великий вождь.
– Наша судьба навек сплетена с твоей судьбой, великий вождь, - продолжила Заряника, простирая к нему ладони в рукавицах.
– Мы - твои верные псы. Куда скажешь, туда и пойдём. Что скажешь, то и сделаем. Молю - не гони нас. Великая Наука проникла в наши души, покорила наши тела. Нам некуда идти.
Она уткнулась лбом в лежавшую на полу шкуру, вытянула руки. Пепел, посмотрев на сестру, сделал то же самое. Головня рассмеялся:
– Ясно вижу: свет истины озарил вас, богиня направила по Своей стезе. Что ж, дарую свободу и тебе, Заряника! Идущая стопами Науки не может быть рабыней.
Ликующий вопль вырвался у обоих Рычаговых. Не сговариваясь, они поползли к вождю, хотели поцеловать его ноги. Головня брезгливо отмахнулся.
– Ну ладно, будет. Вы теперь свободны, помните об этом! Угодничество пристало только невольнику. Ты, Заряника, больше не моя служанка: выходи замуж и рожай детей. О приданом не заботься - я дам его тебе. А ты, Пепел, волею Науки разоблачивший козни заговорщиков, теперь станешь моим помощником. Я дам тебе жилище и лошадей. Распоряжайся ими как хочешь: дари, меняй, дели на части. Но помни: ты силён и знатен, пока предан Науке. Отвергнешь Её и вернёшься в ничтожество.
– О великий вождь, ради тебя... ради Науки... в огонь и в воду... только прикажи...
– наперебой лопотали упоённые счастьем брат и сестра.
А где-то снаружи Рычаговские бабы хлопотали над впавшим в беспамятство парнем, что отведал плетей, и глотали слёзы рабыни, отмывая котёл, в котором сварили их собрата.
Глава четвёртая
Мёртвое место - сплошь холмы, набитые крошащимся камнем и реликвиями: льдинками, палочками, пластинами. Было их там без счёта, как костей - человеческих, собачьих, всяких-разных. Целые россыпи. А ещё - обтёсанные гранитные глыбы, высокие и низкие. Стояли поодиночке и по нескольку штук зараз, выщербленые, обгрызенные дождями и ветром - всё, что осталось от древних святилищ. Чуть дальше на юг - Большая река, а по ту сторону реки - гора, и на ней, обрывками, каменные стены. Громадные, как утёсы. К иным приделаны здоровенные каменные бочки с изломанным верхом. Сама гора бугристая и лысая, как плешь, только в некоторых местах торчали одинокие сосны и тополя, кое-где - всё те же гранитные глыбы, а на самом большом бугре, ближе к северному склону, тянулись к небу руины каких-то построек, наподобие хлевов, только больше и выше во много раз. Внутри эти "хлева" были разгорожены полуобвалившимися стенами, на которых гнездились воробьи и синицы. Головня, увидав такое, замер, поражённый искусством древних.
– Глянь-ка, - сказал он Жару.
– Мы такое и из дерева не сделаем, а они из камня возвели. Ну не диво ли? Надо и нам наловчиться валуны складывать, чтобы прославить богиню. Ты как мыслишь?
Косторез в сомнении поглядел на зияющие брешами руины.
– Где ж таких умельцев найти? Я по камню отродясь не работал.
– Найду, - уверенно заявил Головня.
– Хоть на краю земли, но найду.
В середине самой большой постройки, очистив её от обломков стен, он поставил свою шкурницу - рассудил, что если там обитал когда-то великий владыка древних, то и ему, Головне, в ней самое место.
Люди вкапывались в мёрзлую глину, искали железо древних. Среди заросших жёлтым ягелем холмов, утыканных разлапистыми лиственницами, топорщились меховые и земляные жилища - длинные и приземистые. Общинники сновали туда-сюда, вывозили землю на лошадиных упряжках. Некоторые, щеголяя, обвешивались костями - оленьими, собачьими, человечьими. Кое-кто и черепушку на колпак водрузил для пущего страху.
Зима переломилась к лету. Лёд на реке треснул и, стремительно тая, с грохотом поволокся течением на полдень, в край чёрных пришельцев. Обнажились от снега кочки на болотах, каплями крови заалели ягоды брусники и клюквы, зашелестел на ветру сухой пырей, устилавший обширные пространства между сосновыми рощами. Повсюду в распадках заблестела вода и запузырилась глубокая чёрная грязь.
Лошади, чудом доковылявшие до мёртвого места, отъелись на полынных лугах, разродились жеребятами. Общинники, в последние дни сидевшие на рыбе да сосновой заболони, ожили, пили кумыс, кусками ели масло.
Мимо становища то и дело проходили стада оленей, загодя спасавшиеся от гнуса. Охотники чуть не каждый день подстреливали по нескольку сохатых, получая кроме мяса и жира ещё и свежие, с кровинкой, рога - самое желанное лакомство. Жизнь стала привольная, жирная. Мёртвое место оказалось местом благодати.
С Рычаговыми Головня поступил хитро: вернул свободу, но не дал лошадей. Пусть, дескать, ковыляют на своих двоих, если пожелают уйти. Предосторожность напрасная: бывшие невольники и так уже в большинстве не рвались обратно, в родное становище. Из всей Рычаговской общины покинуть Артамоновых захотели всего два пятка мужиков да несколько старух. Уходя, эти радетели за старину звали с собой девок и баб, те ни в какую не соглашались - прикипели уже к новым очагам, прижились, да и бременем вот-вот должны были разрешиться. Куда им было идти? Артамоновские жёны, правда, ворчали, покрикивали на новоявленных соперниц, но кто их теперь слушал? Собрание молчало, не смело пикнуть, а вождь всё делал в угоду мужикам. Не было больше Отца Огневика, чтобы постоять за женщин.
Рычаговы спорили друг с другом до хрипоты.
– Вернуться в родное становище?
– вопрошали одни.
– Вот ещё! Что мы там хорошего видели? Голодуху да загоны? А здесь, хоть подневольные, зажили так, что и не снилось. У Артамоновых-то и мясо, и молоко, и панты, и масло, и сливки с ягодой. А у нас? Рыба да старая кожа? Нет уж, хватит! Чем ходить в загоны, лучше поклонимся Науке и пойдём бить зверьё.
– А кровь предков вам - божья роса?
– возражали им ревнители прошлого.
– Или забыли, как Артамоновы наших резали? Забыли про Краснощёка, сожранного ими? Вот она, ихняя Наука! Отцы да деды ныне с небес взирают, подношений взыскуют. А мы? Если не о них, то хоть о гордости Рычаговской вспомним. Артамоновы нас шпыняли, за людей не считали, а мы теперь дружбу с ними заведём? Нет уж, поруха роду, позор.
– Вчера шпыняли, а завтра сами кланяться будут, - не сдавались сторонники великого вождя.
– Ты посмотри на Пепла - так и пыжится от важности, на прежних хозяев поглядывая. А был-то как мы.
– Честь его на предательстве зиждется. Он наших людей под нож подвёл. За это ему презрение и вечное проклятие. И сеструхе его, шалаве, тоже. Хотите такими же стать, как они? От корней своих отречься? В души отца и матери наплевать?
– Ежели Наука - главная богиня, то какое ж тут наплевательство? Справедливость одна...
– А ежели не главная?
– За ней нынче сила. А значит, и правда.
Такие перепалки происходили ежедневно. Головня, слушая их, посмеивался, вспоминал, с какой ненавистью взирали на него люди, когда он гнал их, стонущих, в мёртвое место. А теперь куда девалась их злоба? Не жизнь настала - праздник. Ешь, пей, гуляй - сказка! Оттого и таяли ряды тех, кто хотел уйти. Куда им было уходить? В неизвестность? В пустоту? В зубы к чёрным пришельцам? А здесь и накормят, и обогреют, и спать уложат. Живи - не хочу. Головня уже не опасался заговора, а потому решился отпустить от себя Лучину: отправил его с несколькими охотниками в зимник к Сияну - подать весточку и узнать, как там дела.