Благую весть принёс я вам
Шрифт:
Сон, тревожный, тягостный сон. Воспоминание о казни Сполоха зудело в памяти незаживающей раной, поддерживало то вспыхивающий, то затухающий огонь страха. Косторез бежал из этого сна в другой, где была Рдяница, где маленький сын катал снеговиков, а в подвешенной к перекладине тальниковой корзине дремала, посасывая кулачок, младшая дочка. Жена кричала сыну: "Куда пошлёпал? Меховик одень! Демоны застудят". Старшая дочь вращала трещотку, визжа от восторга. Снаружи слышались возгласы родичей и лай собак. Пылан напевал, волоча сани: "Уж неймётся мне, неймётся, да и всё-то - лабуда". Зольница ему: "Чего нос повесил, загонщик?". В соседнем
И тут вдруг - плаксивый голос:
– Цтоб цебе землёю подавицца!
Жар открыл глаза.
Над его головой, свисая с поперечных жердей, висели костяные фигурки. Серое небо, глядевшее через скошенные, закопчённые окна, омывало их призрачным светом, смазывало лица и очертания.
Фигурок было шесть, но Косторез считал по старинке: пять и одна. "Шесть" было новым словом, непривычным.
Крайняя слева, самая большая, изображала богиню Науку - длинноволосую красавицу в меховике из тюленьих шкур с ладонями, простёртыми к людям. Сейчас она мало походила на владычицу земли и неба, но когда Жар покрасит её волосы золотистой охрой, когда покроет одежды малахитовой зеленью, когда вставит в глазницы маленькие сапфиры и обовьёт горностаевым мехом, богиня засияет во всём великолепии.
Рыжий юноша с горящим факелом - неутолимый Огонь. На него придётся извести немало красной охры. Глаза у него - два лучистых рубина, пламенеющие, яркие. А меховик - белый, чтоб оттенить цвет волос.
Сумрачный бородач с топором в руке - суровый Лёд, старший сын Науки. Что могло украсить господина тверди и холода лучше, чем драгоценная лазурь? Таковым он и будет - иссиня-серым, точно покрытым изморозью, с волосами чёрными, как зола, и кусочками кварца в глазницах. Истый повелитель ночи! Да вздрогнет каждый, узревший его!
Рядом - животворный Свет, спутник Огня. Крылатый безбородый юнец, с ног до головы покрытый сияющим пухом. На него тоже придётся извести немало золотистой охры. Лишь бы хватило! Но это ещё не всё. Нужна киноварь - раскрасить лицо. А киновари не было. Ох, беда, беда...
Рядом со Светом - вечно голодный Мрак, неизменный товарищ Льда: насупленный старик с широкой бородой, плотно закутанный в медвежью шкуру. Такому подошла бы чёрная краска, её делают из сажи, перемешанной с пеплом и жиром. Главное - не подносить фигурку к огню, иначе слой стечёт.
Последний справа - великий вождь: могучий охотник с копьём в правой руке, густобровый и длиннобородый, с надменным взглядом прищуренных глаз. Не слишком похож на Головню, но какая разница? Зато грозен и величав. Меховик у него серебристо-серый, как песцовая шкура, пояс - коричневый, из жжёной земли; шея увешана оберегами из маленьких самоцветов.
Косторез потянулся и сел, спустив ноги с нар. Ступней коснулась приятная мягкость медвежьей шкуры, устилавшей дощатый пол. Почесал потную шею, прислушался к гудению гнуса. Поднялся, снял с крюка связку древних вещиц: изогнутые железячки в костяных каркасах, острые льдинки в кожаных мешочках, непонятные оплавленные штуковины - живая память о больших пожарах, когда Лёд и Огонь схлестнулись за власть над миром. Обычный набор. Ни "трубок", ни "глазок", ни пупырышков. Всё как у всех.
Лежавшая рядом подруга - широколицая, конопатая - сонно почмокав пухлыми губами, перевернулась на левый бок, спиной к Жару. Косторез
Отодвинув расшитый зелёными нитями матерчатый полог (обменял гололицему гостю на четыре пятка соболиных шкурок и двух лошадей), Жар бросил взгляд на дочерей, спавших у противоположной стены. Старшая сопела, подложив ладони под щёку, подтянув к животу коленки. Покрывало её наполовину сползло, обнажив оттопыренный зад в нательнике из выделанной кожи. Младшая - коренастая, пышнокудрая - лежала на спине, натянув покрывало до самых глаз: боялась ночных демонов, о которых ей прожужжали уши подруги в женском жилище. Жар поглядел на их плосконосые, скуластые лица, и опять вспомнил старые сплетни про Рдяницу. Сознание - в который уже раз - опалило ужасным вопросом: "Неужто правда?". Но тут же пришла другая мысль, ершистая: "Правда или нет - всё одно. Мои дочери - были и будут".
Жар пригнулся, обошёл трубу дымохода, бросил взгляд на плоское бронзовое блюдо с причудливой чеканкой по краям, что висело на перекладине рядом с мешками для молока. В литом днище отразилось его лицо - тонкое, безволосое, с жидкой бородёнкой и крупным носом: лицо полуурода.
Жар закусил губу, рассматривая себя, почесал лоб. Урод и есть. Отвратительный гололицый урод.
В памяти всплыло:
"Эй, гололицый, нос не застуди!"
"Волосья-то мамка повыдергала?"
"Рыба, зачем на сушу вылез? Прыгай в прорубь"
С младых ногтей его изводили этим. Он злился, набухал яростью, но ответить не мог - не хватало отваги. Только огрызался и убегал, рыдая от бессилия.
Урод - он и есть урод. Намертво приросло, не отодрать.
Но ведь он - не урод! В нём нет ничего уродливого. Другие вон и кривые, и косые, а ничего, живут себе. Один лишь он был как изгой. Досадно и больно.
Жар опять посмотрел на своё отражение. Ну и что? Теперь-то у него есть всё: и жена, и дети, и почёт.
Отчего же так скверно на душе?
Глупо, глупо. Лучший косторез тайги - а живёт воспоминаниями о детских обидах.
В жилище стоял крепкий запах навоза и вонючей прелости, источаемый двумя маленькими жеребятами и телёнком-породком. Они лежали на усыпанных мелкой стружкой и сеном оленьих шкурах возле входа, пихались, пуская слюни во сне. Там же, поджав ноги, пригрелся на полу слуга - косматый прыщавый парень с вытекшим правым глазом. Трещали поленья в очаге, сквозь дым проглядывали висевшие на стене лисьи капканы, рыжела старая ржавая подкова, переливались инкрустированные самоцветами серебряные ножны.
Жар подумал, не разбудить ли слугу, но решил - не стоит. Ещё начнёт греметь посудой, шуршать сеном, топать, а Косторезу хотелось побыть в тишине.
Он умылся из кадки с водой, потом взял с полки бело-синюю эмалированную чашку с рисунком в виде безрогих гривастых оленей, окружённых цветами. Чашку привезли издалека, с той стороны Небесных гор, с берегов Солёной воды, где Огонь выглядывает из-за облаков. Так говорили. Правда или нет - кто знает? Чашки шли нарасхват - за каждую выкладывали до пяти лошадей или до пяти пятков горностаевых шкур.